Действительно, назавтра мне принесли утреннюю кашу раньше, чем другим, и принесли… отобранные еще на Лубянке шпильки! Какая аккуратность и оперативность! Хранятся не только «вечные» дела, но и дамские шпильки, могущие быть воскрешенными в любой момент, когда понадобятся!
Долго выбирали подходящий наряд из нескольких присланных мне мамой платьев. Чтобы было «прилично и скромно» (хотя все платья были более чем скромны).
Ну вот, готово! Я одета, причесана, сведена на оправку. Последние лихорадочные напутствия — что кому сказать, последний раз я повторяю затверженные адреса Дэ-дэ и Галиной матери, не перепутать бы! Ведь если меня оправдают, я же не вернусь в камеру!
Раиса Осиповна и Галя хлопотали вокруг меня помогая одеться, выбирая из одежды, присланной в передачах что-нибудь «поприличнее».
— Если я не вернусь, значит меня оправдали и отпустили. Все, что вам может понадобиться из моих вещей, вы оставьте себе. И помните, если в первой передаче будет по плитке шоколада «Золотой ярлык», значит, все хорошо, я виделась с вашими и все им передала.
Наконец, грохочут двери и какой-то новый конвоир с бумагой в руках сурово спрашивает:
— Кто здесь на «ф»? Последние объятья, поцелуи.
— Ни пера, ни пуха! — К чёрту, к чёрту!
— Подсудимая, выходите!
Боже мой! Я уже не «женщина», я уже «подсудимая»! Я хватаю свое кожаное пальто, и дверь за мной захлопывается.
Конечно, меня ведут на «вокзал» и сажают в «собачник». Я сижу в «собачнике» по крайней мере час или больше, лихорадочно вспоминаю все, что должна сказать на суде, всю когда-то заготовленную мною блестящую речь, которая своей правдивостью, логикой и убедительностью должна доказать несостоятельность и чудовищность возводимого на меня обвинения.
Когда-то я знала эту речь назубок, вытвердила ее на Лубянке, но это было так давно, век тому назад! Теперь мои мысли скачут как попало, и я с ужасом чувствую, что скажу не так, как надо, что-то забуду, что-то упущу. Это приводит меня в отчаяние… Главное, про Юрку. Не забыть Анну Ильиничну. Анекдоты. «Артэк». Все в голове кружится и путается.
Наконец приходит женщина, чтобы обыскать меня раздев догола. Вид у нее невозмутимо деловой, она делает свою привычную работу молча, и я ее ни о чем не спрашиваю. Я снова одета и жду.
Меня выводят из «собачника» на совершенно пустой «вокзал» (интересно, за другими дверями «собачников» тоже кто-то сидит? За каждой дверью?). Во дворе ждет «черный ворон». Меня сажают в тесный шкафчик, я больно стукаюсь лбом об стенку — поехали!
Мы едем подозрительно недолго. Куда же? «Ворон» круто заворачивает раз, потом другой и останавливается. Мой шкафчик открывают, и я из темноты попадаю в солнечный зимний день.
Сначала я ничего не вижу, зажмуриваюсь, но глаза скоро привыкают к свету. Глухой асфальтовый дворик. Куда мы приехали?
И вдруг — радостный, изумленный и такой знакомый голос:
— Женечка! Ты?
Господи! Или это мне снится? Из другого шкафчика моего «воронка» выскакивает Юрка и, прежде чем конвой успевает опомниться, бросается ко мне, тискает меня в объятиях, целует.
— Юрка!
— Женька!
Но тут конвой бросается между нами:
— Разойтись! Разговаривать запрещается!
Теперь нас ведут в строгом порядке: конвоир, затем Юрка, еще конвоир, затем я, а сзади — еще один конвоир. Мы входим в дверь и попадаем на какую-то черную лестницу. По ней спускаемся вниз и входим в небольшой пустой подвальчик с окошечком под потолком. За мной и Юркой запирают дверь.
Где же ваша логика, граждане из НКВД? Строго храня тайну «собачников», боясь случайных встреч в коридоре, вы везете нас на суд в разных шкафчиках «черного ворона», чтобы потом посадить вместе в подвальчик и дать наговориться всласть.
В подвальчике был глазок и мы боялись, что как только начнем говорить, нас разъединят. Поэтому вначале мы говорили шепотом, сев на скамью далеко друг от друга. Но так как никто нас не одергивал, то в конце концов мы очутились на скамье рядом и, спеша, боясь, что не успеем — ведь нас в любую минуту могли вызвать, — перебивая, нескладно рассказываем обо всём что с нами случилось и как появились наши «дела».
