Ажен, несмотря на прекрасную, неожиданно не вполне осеннюю, погоду, застыл в напряжении. Во всяком случае, булочник, вынесший свой товар и разложивший его на столе, поставленном у дверей, не каламбурил привычно, а молча, деловито обменивал свежий хлеб на монеты. А девушки, собравшиеся поутру у колодца, не смеялись и не болтали, как обычно, а как-то стесненно дожидались своей очереди, наполняли кувшины и ведра свежей водой и расходились по домам.
Город ждал.
Весть о том, что в Ажен прибыли королевские комиссары, разлетелась по городу еще накануне. Горожане, участвовавшие в волнениях, сразу же собрались в соборе Сент-Этьен. Говорили, гадали, чем обернется для них недавний бунт, кто победит — королевский ли интендант или местные муниципалы? И что, при том или ином раскладе, будет с ними?
Смутьяны, совсем недавно строившие баррикады в стремлении не впустить в город войска, сегодня мечтали о том, чтобы все само собой рассосалось. И, в общем, уже не так важно было, отменят последний побор — рыночный сбор с каждого локтя длины прилавка, — или нет. Лишь бы ушли войска, лишь бы можно было собираться, как прежде, по вечерам в тавернах, пить вино и щипать за попки молоденьких служанок.
Ругали того, кто подбил их на смуту. Являлся в город темноволосый красавец, говорил с людьми на площади, убеждал, что дальше — будет только хуже. Откуда ему было ведать о последнем этом поборе? Да и не знал он. Говорил в общем: дескать, интенданты — воры, консулы — негодяи. Ясно говорил, весомо. Они и сами так думали, в сущности. Слова его ложились на готовую, вспаханную, плодородную почву. И взошли оттого быстро — сходками, возмущением, и, в конце концов, восстанием.
* * * *
Когда Мориньер и его спутники приблизились к зданию ратуши, их встретили у самой лестницы, сопроводили до самых дверей, угодливо склонились, пропуская вперед — в кабинет, где за столом сидел лысоватый пожилой мужчина.
Он поднялся, вышел из-за стола, раскинул по сторонам руки, будто хотел обнять их — всех троих, сразу. Приветствие получилось чрезмерным.
Мориньер и сотоварищи не были расположены к велеречиям.
Жосслен де Мориньер протянул интенданту письмо, по-хозяйски спокойно отошел к окну, взялся смотреть на улицу. Ждал, когда тот прочтет.
И ему, Мориньеру, и самому мессиру Фарби, было ясно, что вопросы, которые один будет задавать и на которые второму придется отвечать, носили характер, по большей части, формальный.
Принципиальное решение по этому делу было принято. То, что ставленники прежде великолепного Никола Фуке при его падении в той или иной степени разделят его судьбу — стало понятно тогда уже, когда Фуке впервые переступил порог по его собственному приказу обустроенной камеры в Анжере. И от того, как пойдет следствие, зависело теперь только то, сколь обильно обрушатся неприятности на голову королевского интенданта.
Но Бертран де Монтего и Эжен де Трей этого не знали. Оттого вид у них был необычайно гордый. Они готовились провести настолько тщательное расследование, насколько это было в их силах. И жаждали проявить свои способности и лояльность к власти максимально полно.
Закончив читать, интендант выпрямился, взглянул на худощавую фигуру у окна, на неприступных королевских комиссаров. Беспомощно опустил руки.
Он и помыслить не мог, что дело так плохо.
Неловкую паузу прервал детский смех. Девочка лет пяти-шести вбежала в кабинет, кинулась к отцу, протянула ему яблоко.
— Папа! Я принесла тебе маленький подарок! — засмеялась радостно.
Интендант смутился, обнял свободной рукой ребенка, чмокнул в темечко. Не взял яблока. Вторая рука была занята письмом. Крикнул в приоткрытую дверь:
— Кто-нибудь, заберите Анжелик!
Когда девочку увели, улыбнулся сконфуженно:
— Простите, господа. Никакого с ней сладу.
Выдохнул, сделал приглашающий жест рукой:
— Прошу вас, — обратился он к двум комиссарам, — прошу. Я приказал выделить вам отдельный кабинет, чтобы вы могли удобно расположиться и ознакомиться со всеми интересующими вас документами.
Он напряженно взглянул на Мориньера. Тот не двинулся, не обернулся, продолжал стоять и смотреть в окно.
