Живой – и это было главное.
Уже осмысленными глазами уставился на лейтенанта:
– Он что, в сарае?
– Был в сарае. Считайте, что едва дышал. Ребята перетащили в автобус, понемногу приводят в чувство. – И добавил, радостно засмеявшись: – Малость спирта дали хлебнуть, сейчас растирку делают. Так что, когда очухается, ящик коньяку с него.
Голованов тоже хотел бы засмеяться, да не смог. И только произнес негромко:
– Так, может, я… Может, помочь что?
– Не надо, – остановил его Дронов. – Сейчас Сергачев с ним работает.
Однако, заметив, как напрягся Голованов, пояснил:
– Да вы не волнуйтесь, Сергачев с вашим Пианистом сразу же в доверительный контакт вошел.
– Но ведь он же, наверное, думает, что мы – это люди Похмелкина?
– Думает, – согласился с ним Дронов. – И никто его пока что в этом разуверять не стал. И как только пришел в себя и смог говорить, то первое, в чем он покаялся, так это что Василий, то есть Вассал, когда умолял Аслана, чтобы тот оставил его в живых, назвал место, где Похмелкин обустроил лабораторию по производству колес.
– И? – подался к нему Голованов. И снова Дронов растекся в белозубой, молодой улыбке:
– Цех мыловаренного завода. Как вы и предполагали.
Дронов покосился на калитку в заборе, через которую просматривался спецназовский микроавтобус, в котором в этот момент с Чудецким «работал» Сергачев, и негромко произнес:
– Считайте, что вы нам здорово помогли, Всеволод Михайлович. Здорово помогли. Я только что связывался с Моисеевым, доложил ему относительно мыловаренного завода, и, думаю, не позже шести утра туда нагрянет «Гром».
Он произнес эту фразу и сам же засмеялся неожиданному словосочетанию: «Нагрянет гром…»
Однако тут же посуровел лицом и негромко спросил:
– Что… действительно Вассала?.. Голованов молча кивнул.
– Жалко, конечно, – подвел итог Дронов, – но…
И замолчал, покосившись на освещенные окна дома. Видимо, хотел сказать, что собаке собачья смерть, или – кто ищет, то всегда найдет, однако постеснялся сорокалетнего москвича, к которому успел прикипеть душой за прошедшую ночь.
– Не знаешь, с Москвой уже связывались? – перевел разговор Голованов, уже винивший себя лично за гибель Вассала. Вот если бы сутками раньше заняться обработкой продажных ментов, то, возможно, и остался бы жив «аризонский» диджей, ставший едва ли не доверенным лицом хозяина ночного клуба. А рассказать он мог многое, очень многое.
– А как же! – вскинулся Дронов. – Только что Моисеев с вашим Замятиным разговаривал. Доложил обстановку, и если накладок никаких не будет, то через пару часов начнем совместную операцию.
Замолчал было, однако тут же пояснил:
– Надо будет взять всех оптовиков и более мелкую шушеру одновременно. Минута в минуту. Чтобы ни один из них не успел свой товар сбросить.
– А что с той партией, которую уже приготовил для отправки Похмелкин?
На лице лейтенанта расплылась сверхдовольная улыбка.
– Не волнуйтесь, здесь все тип-топ. С этим товаром моя группа работает. – И вдруг рассмеялся белозубо. – Не поверите, но, кажется, именно этой партией экстези наш Ник и подписал себе приговор.
– Что, неужто все колеса прямо на заводе держит?
– Хлеще! В своем загородном доме тайник соорудил. И как только мы его возьмем…
Голованов смотрел на Дронова и радовался в душе за этого лейтенанта. Парню не пришлось столкнуться с общероссийским чиновничьим беспределом, с каким сам Голованов столкнулся в недалеком прошлом, и он еще верил в силу закона и справедливость.
Дай-то бог и нашему козляте волка съесть!
В Москву возвращались на пятый день после завершения действительно удачно проведенной операции по ликвидации краснохолмской базовой лаборатории по производству экстези. Можно было бы улететь и раньше, однако Голованов не мог появиться перед Мариной без ее сына, и пришлось ждать несколько дней, пока с него не снимут необходимые для следствия показания, пока не будет проведена очная ставка с Похмелкиным-младшим, и так далее, что было необходимо для следствия.
Итак, с Краснохолмском вроде бы все утряслось, однако впереди была Москва, убийство Валерии Лопатко, в котором, как признался в телефонном разговоре Денис Грязнов, оставалось еще много белых пятен и много чего другого. И от всех этих мыслей, не очень-то радостных, несмотря на благополучный исход краснохолмского вояжа, у Голованова портилось настроение, и он старался приглушить сосущее чувство тревоги глотками французского коньяка, бутылку которого перед самым отлетом передал для него Моисеев, а Дронов сунул ее тому в карман.
