Каково же было моё удивление, когда в самом конце рабочего дня мне не только дали справку об увольнении, но и все четыре продовольственные карточки на следующий месяц, что совершенно превзошло мои ожидания и казалось необъяснимым. Так я оказалась свободной.
Это, с одной стороны, давало мне возможность, попав в Загорск, оставаться там столько времени, сколько было нужно, с другой — лишало необходимого заработка. Несколько раз обращалась я к батюшке с просьбой разрешить мне поступить в госпиталь сестрой или санитаркой или просто пойти на физическую работу. Батюшка категорически отвергал все эти предложения, говоря, что мне можно пойти только на «подходящую» работу. Так я, по благословению батюшки, дождалась того момента, когда я могла возобновить, хотя и в весьма необычных условиях, свою прежнюю работу в консультации.
«Если немцы войдут в Москву, Москву ждёт страшное», — сказал батюшка.
Близость неприятеля чувствовалась во всём. Воздушная бомбардировка стала настолько привычной, что на неё почти не обращали внимания. Папа часто метался по комнате с таким взволнованным видом, что больно было на него смотреть. «Я не могу, что они так близко», — шептал он. Ночью окна были плотно завешены, и неизвестно было, что творится там. Поэтому, услышав утром звуки нашего радио, мы чувствовали большое облегчение.
Во время ночных дежурств на чердаке дома я почти всегда брала с собой «акафист Страстям», и брат часто просил почитать ему вслух. Я читала отдельные места, которые производили на него глубокое впечатление.
Один раз ему удалось приехать на три дня в Загорск. Ничего не зная и не подозревая о существовании батюшки, он почувствовал сразу ту атмосферу, в которой мы жили. «Я попал в вашу орбиту», — говорил он. Это была великая милость Божия. Преподобный Сергий помог нам вырвать его на эти краткие дни из того хаоса внешнего и внутреннего, среди которого он жил, всегда чужим и всегда несчастливым. Он глубоко почувствовал тот мир и благодать, которые были разлиты здесь во всём, даже в воздухе, в куполах Лавры, в солнечных бликах на снегу, в удивительной тишине, в каком‑то непонятном покое, который шёл не от нас, не от сменяющихся обстоятельств и неровных путей судьбы человека в миру.
«Цель нашей жизни — покой», — сказал мне однажды батюшка, но я не скоро поняла, что означали эти слова. Покой, о котором говорил батюшка — та «тишина великая», о ней повествует Евангелие. Целый вечер мы говорили о Загорске, о преподобном Сергии. На следующий день брат отправился с Леночкой за картошкой. По дороге их застала воздушная тревога. Они спрятались в одном из зданий Лавры, которое оказалось открытым, и пробыли там, пока не был дан отбой.
Как не хотелось ему уезжать обратно в Москву! Раз он даже высказал мысль: «Если я доживудо окончания войны и фашисты будут побеждены, я тоже приму крещение». Когда Леночка передала эти слова батюшке, он сказал: «За эти слова он, может быть, спасён будет».
Однажды, уезжая из города в острый момент войны, Маруся сказала нам: «Увидимся, здесь или не здесь!» — «А со мной?» — спросил брат.
Этот вопрос и сейчас стоит передо мной, но Господь так устроил сердце человека, что надежда в нём не умирает, а пути его — неисповедимы…
Через несколько дней после отъезда брата я решила воспользоваться тем настроением, какое у него было в Загорске, и написать ему письмо.
В этом письме я пыталась раскрыть перед ним то обстоятельство, что не случайно попал он в нашу «орбиту», что по существу он всегда находился в ней, пыталась показать на примере его собственной жизни и жизни всей нашей семьи, что тоска по христианскому мироощущению присуща в той или иной мере многим из наших единоплеменников.
Хорошо выражено это чувство в стихотворении нашего родственника, поэта Василевского. В одном из старых ленинградских сборников я нашла его стихотворение «Вербная суббота». Проходя мимо церкви в Вербную субботу, в тот момент, когда молящиеся выходят с зажжёнными свечами в руках, поэт глубоко чувствует значение происходящего: «Мир, измученный снами пустыми, отдыхает от зла и тоски». Не в состоянии слиться душой с совершающимся торжеством, он заканчивает стихотворение словами: «Я несу не мольбу, но печаль, не моей, но прекрасной святыне». Подобные настроения мы находим у писателя Гершензона, художника Левитана и многих других.
