Глубочайшая связь между той и другой службой раскрывалась в словах: «сраспинаются и спогребаются крещению Твоему».
Батюшка делал все спокойно и просто, но с такой внутренней силой, которая казалась почти невероятной в человеке. Надо было только во всём, до мельчайших подробностей, исполнять его волю, как он исполнял волю Божию.
Ничто не было условностью. Внутреннее и внешнее сливались воедино. Так распускаются листья на деревьях, так приходят жизнь и смерть, так совершается всякое дело Божие на небе и на земле…
Батюшка попросил меня стать на колени, сложить крестообразно руки на груди и прочесть вслух Символ Веры.
После совершения таинства Крещения батюшка сам принёс приготовленную для меня новую одежду и сначала приложил её к образу Божией Матери, потом дал мне приложиться к ней и лишь после этого позволил надеть.
Этими действиями батюшка наглядно показал мне, что с этого момента весь мир для меня освящён, и всё, что я вижу и имею, я получаю вновь, как любовь Божией Матери.
После того, как я надела платье светло–голубого цвета, батюшка принёс два креста. «Вам хотелось иметь деревянный крест, — сказал он (я писала об этом желании Тоне четыре года назад), — это очень хорошее желание. Но я ещё раньше берег для вас этот крест. — Батюшка вынул при этом старинный серебряный крестик. — Он находился у нас на Солянке в алтаре. Деревянный крест, — он достал при этих словах небольшой деревянный крест с изображением распятия, — вы будете носить. Пока ваше крещение должно оставаться в тайне, можно его прикалывать. А тот, другой, пока спрячьте».
Батюшка надел на меня крест поверх платья, и так я носила его до отъезда.
К принятию Святых Тайн я была так же не подготовлена, как и к исповеди, и в тот момент, когда надо было подойти к Чаше, я как‑то растерялась, так что батюшка сказал Тоне, чтобы она взяла меня под руку.
Когда всё было кончено, батюшка обратился к присутствующим с несколькими словами. Он хотел, чтобы они хорошо запомнили этот день и всё то, свидетелями чего они были.
«Пришла ко Христу душа, которая так долго к нему стремилась», — сказал он. На глазах его были слезы…
Между тем приехала Л. Благословив её, батюшка сказал: «Поздравляю вас с родной сестрой. Вы из одной купели, и бли же вас быть никто не может».
Перед моим отъездом батюшка дал мне с собой три больших цветка хризантемы.
«В момент вашего крещения, — сказал он, — мне явилась душа вашей мамы».
Прощаясь, батюшка подвёл меня к окну, из которого вид нелись купола Троице–Сергиевой Лавры (тогда закрытой) и сказал: «Вас принял Преподобный Сергий».
Этими словами он не только указал на ту внутреннюю глубокую связь, которая отныне существует для меня с Преподобным Сергием, но и на то, что все, совершенное им, было совершено с помощью и благословением Преподобного Сергия.
Переписка с батюшкой стала редкой, но мои поездки в Загорск регулярными, хотя, по условиям того времени, не частыми. Его руководство всё более охватывало всю жизнь внешнюю и внутреннюю, невозможно было предпринять ни одного дела без его благословения.
«Бывают люди святые, — как‑то сказал батюшка, — а бывают люди, хотя и не святые, но «правильные». О святости судит один Бог. Правильность же служит путеводной звездой для многих людей, окружающих такого человека, она помогает им переплыть море житейское, не теряя нужного направления». Батюшке хотелось принести все, у него проверить свои поступки, мысли, чувства и движения душевные. И часто оказывалось, что то, что тебе казалось полезным, было неполезно, а то, что казалось ошибкой, было необходимостью.
В один из первых моих приездов к батюшке после крещения, я рассказала ему о том, что в течение 22–х лет вела дневник, в котором отмечала все важнейшие этапы и события моей внутренней жизни. Я думала, что батюшка заинтересуется этим дневником, одобрит ведение его и на будущее. Но батюшка отнёсся к этому совершенно иначе. «Тогда был период исканий, а теперь период осуществления, — сказал он. — Теперь вы все должны приносить сюда». При этих словах он указал мне на образ Божией Матери.
