Потому, стиснув зубы, Сигмундур продолжает делать то, что делал. Лишь с удвоенной прытью, даже часть мальчика. Ему просто хочется поскорее вернуться туда, где, еще горит надежда, ждут.
В раздевалке душ он посещает первым. Отчаянно, рьяно смывает с себя вонь, выливая почти полную банку шампуня. Особенно волосы. Она любит его волосы. Что-что, а они не должны пахнуть китовой кровью.
С полотенцем на бедрах, не стараясь даже как следует вытереться, мужчина направляется к своему шкафчику. Мальчишка, хоть и остер на язык, возникать перед ним не смеет.
Он сидит на небольшой лавке, в своем грязном кровавом комбинезоне и… ест конфеты. Из шуршащей пачки.
Китобой изумленно останавливается на полпути.
— Чего?.. — поежившись от его, мягко говоря, внушительного тела, тот трусит.
— Шоколадные конфеты?
— И что с того?
— За сколько продашь?
— Конфеты? Здоровяк, ты серьезно?.. — его глаза по-настоящему округляются.
— Даю пятьсот крон[3]. Прямо сейчас.
Мальчик вздыхает. Он удивлен. Глаза его, синие, наглые, блестят. Он белокурый, приятной внешности. Но внутри, похоже, приятного мало.
— Тысяча и они твои, — он потрясывает пачкой, где из пятнадцати осталось не менее тринадцати конфет.
Сигмундур стискивает зубы.
До зарплаты еще полмесяца…
…А конфеты-то шоколадные.
— Ладно. Тысяча так тысяча.
Он сует мятые бумажки в руку мальчишки, выхватывая из его пачку с конфетами. Точно, тринадцать. Не успел съесть.
— Кто бы мог подумать…
— А ты не думай, — на его бормотания грозно рявкает Сигмундур, — закрой рот и иди в душ. Иначе завтра кита будешь потрошить в одиночестве.
* * *
— Берислава, это я, — несильно постучав в дверь, Сигмундур замирает на крыльце. На улице минус семнадцать, не глядя на начавшуюся весну и, хоть снег пока не выпадал заново, все равно холодновато. Он торопился. Голову сегодня не сушил.
За дверью слышится поскуливание Кьярвалля. Он, как чертовы волки вчера, дерет дверь лапой.
— Отойди, малыш, — раздается теплый женский шепот, когда кто-то по ту сторону оттаскивает собаку подальше.
Сигмундур поднимает взгляд на глазок, попытавшись кое-как улыбнуться.
Только Берислава, кажется, туда и вовсе не смотрит. Она нарушает правила, но плевать на это. Сегодня — точно.
Открывает ему дверь, зябко кутаясь в шерстяную кофту, что привез ей две недели назад. Теперь она заменила олений тулуп, что так тяжело ложился на ее плечики.
У Сигмундура в груди завязывается тугой узел.
Обхватив себя руками будто для того, чтобы согреться, Берислава, хмуро глядя на него, стоит чуть в стороне от входа. Кьярвалль сидит рядом с ее ногой, как верный защитник. Но глаза его блестят. И ее блестят. Влагой.
Берислава плакала.
Мотнув головой, он, сжав зубы, запирает дверь. Быстро раздевается. Проверяет карман куртки, где должны быть конфеты и, удовлетворенный их тихоньким шелестом, оставляет пока одежду в покое. Скидывает обувь.
— Девочка моя…
Девушка прислоняется к стене. Кусает, то и дело поджимая, свои красивые губы.
— Ты опоздал на четыре часа.
Сигмундур осторожно убирает прядку с ее лица. Хочет его видеть.
— Я знаю, маленькая. Прости меня.
Его ласка подводит ее к краю. Зеленые глаза быстро затягиваются слезами, а самые прыткие из них уже притрагиваются к щекам. Две тоненькие соленые дорожки.
— Я уже не знала, что и думать, Сигмундур! То ли мне идти тебя искать, то ли… то ли ты вообще больше решил не возвращаться! Зачем ты так со мной?..
— Это все кит, Берислава, чертов кит, мы разделывали его вдвоем. Ну что ты. Я никогда тебя не брошу.
Она закрывает глаза, вздрагивая всем телом. С новыми силами кутается в кофту, словно насмерть замерзая.
— Не бросай меня… — а это уже мольба.
— Берислава, — не намеренный больше ждать позволения, мужчина самостоятельно притягивает девушку к себе. Обхватывает, прижимая так сильно, как она любит, гладит, особенное внимание отдавая волосам. И согревает. Собой. Нежностью. — Этого не будет. Никогда не будет. Ты для меня значишь все.
Девочка ничего не отвечает. Бледными пальцами цепляется за его кофту, всем телом вжимается, как последний раз.
— Я тебя люблю. Я не хочу с тобой прощаться.
— Вот и не будем это делать, — оптимистичный Сигмундур чмокает ее макушку, — давай постараемся забыть эту ссору? Я прошу у тебя прощения. Я больше никогда не стану упрекать тебя в страхе перед волками. Это нормально. Это правильно — их бояться.
