Степан спросил не без тревоги, не собираются ли участники автопробега, сорульники и сопедальники, отныне каждую ночь забираться наверх по лестнице, в смысле: куда тогда её, такую дурищу девать днём? Лузин успокоил, что это нужно сделать только раз. Потом дело техники — перекинув провода в коробочке над дверью, закольцевать сигнал на саму диспетчерскую.
— Слушай, — без перерыва. — А что там за история? Я краем уха слышал. Кто-то цветами какие-то буквы выложил, вроде как «Стёпа». Я, правда, не видел, — посмотрел на художника внимательно. — Ты к этому какое-нибудь отношение имеешь, дорогуша?
Навалившись на стойку бара, Степан достреливал в висок шебутной день рюмочками ледяной водки.
Kогда уже бражное тошнит от художников — художник просыпается и начинает потихоньку втискиваться в жизнь, зажатую между небом и землёй.
Насколько дальше в эволюции продвинулось бы человечество, если бы в силу традиций, выматывающего быта и жажды наслаждений не выпивало океан вина. Посмотрите, какой гениально ненаписанный сюжет. Это — нерождённые поэмы гуляки и бабника Александра Сергеевича. А виновато оно — вино! Ещё не одну оперу сочинил бы композитор Мусоргский, если бы не его коралловый нос. Сколько стишков, щекочащих копчики пятнадцатилетних барышень, не соскочило с гусиного пера выпивохи Бернса с трусами, пришитыми к стогу сена. А дядя Хэм? «По ком звонят колокола». Известно, по ком они звонят. А Есенин, Вакха энтузиаст? А этот с щеками, похожими на свежевыплюнную жвачку? А тот?
Художники же, вообще, упущенье божье, грязь с мостовых, гнусненькие соседские детишки играющие молотком около вазы общественного мнения, системная ошибка с небритыми подмышками, запитые таланты свободных параметров, раскачивающие жирное сознание общества, думается, написали бы такое количество обнаженных мах, подсолнухов и черных квадратов на белых фонах, что искусствоведам стало бы тошно настолько, насколько с избытком обеспечили их шедеврами замученные алкоголем неформатные работодатели. Обыватель знает — пить вредно, но приятно. Не сами танцы важны — последующие телодвижения.
Степан тоже имел свою методику реанимации. В цепи из трех звеньев первым звеном была очень горячая ванна с пихтовым маслом. Следующее звено состояло из банки пива и завтрака, более похожего на обед. Выход из пике завершало последнее естественное звено — добротный секс. Проснулся, поднялся, будто сегодня египетскую пирамиду достраивать, потащился к ванне. Криво обрызгал эмаль желтыми нитками моющего средства, сикось-накось размазал губкой и вылизал стенки струей из душа. Вертанув краны, подался к умывальнику. Зубная паста «Бленд-а-мед» заканчивалась, и Степан придушил тюбик с раздражением. Тот вякнул, выдавливая из себя густую слезинку. Только прогнал по первому разу по зубным рядам, как щетка выскользнула из неверных пальцев и шлепнулась на пол. Прохрипел, ополаскиваясь дальше: «Стёпа в бане вымыл ушки, шею, кожицу на брюшке». Закончив, критически уставился на себя в зеркало. В том-то и дело, что кожица на брюшке была как обычно, но вот цвет похмельной физиомордии был явно не канонический, бленд-а-медистый какой-то. Дело, понятно, не в обьекте отражения — кривое зеркало как всегда отклоняется от истины, соврёт — не дорого возьмёт.
Несмотря на летнее утро, эмалированное ложе даже парило. Закрыл мужское достоинство горстью, вырычал неудачный купаж: «После смерти живут только те, кто живет после смерти тех, кто больше не живёт.» и с криком «А то, двести тонн!» плюхнулся в кипяток. Волна сбегала к противоположному бортику, тыркнулась в него и вернувшись, ударила жаром в подмышки.
— И цветет, как роза, печень от цирроза! — заорал дурным голосом.
Вскипячённая кровь вымывала из головы тягомотину. Решив, что дальше просто опасно для кожи, вылез и, оставляя за собой кривой водяной след, перебрался на балкон. Потоптался на мурлыкающей жести, липко сплюнул на город, снова в мастерскую. Обтерся, оделся и босиком бросился вниз к лифтам.
У метро его сходу подхватил троллейбус, и скоро уже художник подходил к мраморному складу Дворца молодежи. Здесь, не дыша, словно первый раз в жизни целовал девушку, выпил банку пива. Деловая Москва закипала пешеходными змеями, но в кафе еще никого не было. Стояло, правда, несколько кофейных чашек, к которым подбиралась с подносом невыспавшаяся отроковица. Остальные, вялые с утра, девицы и парни бродили за стойками, настраиваясь на рабочий лад. Степан прошлёпал мимо водопада на синтетических нитях. Персонал углядел его босые ноги. Да, такая вот персональная выхоленная шиза: напился — хожу босиком. Думайте, что хотите. Может быть в наличии чувственный тон на обувное жмунье, может он последователь Айседоры Дункан, танцевавшей босиком из концептуальных соображений. Пришлось как-то в таком виде (смокинг и босиком) побывать на открытии выставки у одного бездарного гранда. До сих пор гранд не может пережить в себе раздражение к такому степанову хамству. Степану можно, у него справка, как у всех одарённых художников.
