Хуан-Тигр выслушал весь этот монолог, не изменившись в лице, которое было как маска комического чудища – маска столь же ужасная, сколь жалкая, а временами – и смехотворная. Чувствовалось, что он все время собирался прервать Коласа, но никак не мог этого сделать. Слова застревали у него в горле, и поэтому Хуан-Тигр вынужден был то вытягивать, то сжимать свою шею, словно индюк, которого хилой заставляют глотать орехи. В конце концов Хуану-Тигру все-таки удалось выдавить из себя несколько слов:
– Если бы я знал… Уж тогда конечно… Какая тогда была бы в том заслуга…
– Чья заслуга? Ее? Да, именно так, и вы должны знать, что она заслуживает уважения – слышите, заслуживает!..
– А ну замолчи, молокосос! – прошипел Хуан-Тигр, закрывая ладонью рот Коласа. – Я сам знаю, что мне делать. А ты ко мне не лезь.
Когда Хуан-Тигр убрал наконец свою руку, Колас сказал – сказал твердо и просто, без всякой напыщенности:
– Пока я дышу, вы не приблизитесь к Эрминии.
Дверь спальни открылась, и на пороге показалась Кармина.
– Как это я не приближусь к Эрминии? Да хоть бы на моем пути встали войска Навуходоносора, и войска Аттилы, и отряд алебардщиков, и наряд полиции, и варвары с Севера, и черти из ада, я бы их всех отодвинул одним локтем. Вот так. – И Хуан-Тигр с такой силой толкнул Коласа локтем в бок, что тот, потеряв равновесие, отлетел в сторону. И Хуан-Тигр ринулся в спальню.
Как только Колас встал на ноги, он вместе с Карминой кинулся вслед за Хуаном-Тигром, который уже стоял у изголовья Эрминии – со скрещенными на груди руками и с запрокинутой назад головой. Его лицо было бесстрастно, а брови грозно нахмурены. Теперь он глядел на свою жену наподобие верховного судии, сверху вниз. А Эрминия, затаив дыхание и полуоткрыв губы, смотрела на него снизу вверх, словно наблюдая за тем, как все мироздание, обрушившись, падает на нее – падает, падает, заваливая ее, все еще живую, своими обломками.
Несколько в стороне стояли донья Илюминада, Кармина и Колас: каждый из них в страхе ожидал, что может произойти. Казалось, они, парализованные в самом начале бега, завороженно застыли на месте. Похоже, что замерло и само время. А если оно все-таки и шло, то никто этого не замечал. Приняв это неподвижное положение, донья Илюминада, Кармина и Колас напоминали теперь трагическую скульптурную группу, подобную той, что на страстной неделе носят по улицам во время крестного хода: казалось, что их страдальческие, мучительно-неопределенные движения запечатлены навечно, как в камне.
И вновь глаза Хуана-Тигра и Эрминии были прикованы друг к другу, словно соединенные, спаянные каким-то прочным составом, хотя муж и жена не только не искали друг друга взглядами, но скорее ими отталкивались, как два сражающихся врага, которые, схватившись за оба конца копья, тянут его каждый к себе – тянут до полного изнеможения, пока один из них, обессилев, не упадет на землю.
А там, за окном, на улице, в городе, во всем остальном мире время продолжало скользить все в том же самом неизменном ритме. И только в этой погруженной в тишину комнате, где не слышалось даже дыхания, истекшее время будто накапливалось и уплотнялось, как если бы его пытались удержать в этой неподвижной заводи. Но время чувствовалось, вот-вот прорвет плотину и необузданно обрушится, заливая собой отвоеванное пространство. Но пока этого еще не случилось. Сколько времени протекло там, снаружи? Какой час показывали теперь солнечные часы на высоких башнях?
Хуан-Тигр не мог произнести ни слова, и поэтому ему хотелось бы, чтобы его мысли читались в его глазах как слова, написанные пальцем на затуманенном стекле. Он думал так: «Чем больше моя честь тебя ненавидит, тем больше сам я тебя обожаю. Молчи, честь, молчи, слушать тебя не желаю! Но какая же честь может быть честнее чести любить так – любить, бросая вызов общественному бесчестью? Эрминия, я ничего не хочу знать. Все это время, пока тебя здесь не было, мое воображение заполняло бесчестными поступками ту пустоту, которая возникла из-за твоего отсутствия и моего неведения. Я ничего не хочу знать. Я не буду краснеть от стыда, если услышу, как обо мне станут судачить: я стыжусь только того, что сам на тебя наговаривал, хотя и не знал, как оно было на деле. Нет, я тобою не обесчещен. Да и весь свет не в силах меня обесчестить. Это я сам, я, надменный эгоист, себя обесчестил нечистыми мыслями и мстительными чувствами. Или я Бог, которого обязаны любить Его творения? Если ты меня не любила и не любишь, разве ты в этом виновата? Нет, я тобою не обесчещен: это я сам себя обесчестил. Честь, я бросаю тебе вызов! Такому человеку, как я, ты обязана ответить немедленно! Да, я лекарь своей чести – правильно говорят люди. Но прежде, Эрминия, я должен тебе сказать, что я тебя обожаю. Я чувствую, как мой взгляд тебя убивает. Я вижу, как твоя душа скрывается от меня, словно звезда за тучами. У меня нет слов, а язык стал тяжелым, как камень. Я обожаю тебя. Я хочу уйти. Мой взгляд тебя убивает. Я тебя обожаю. Я не могу ни говорить, ни расстаться с тобою. Я тебя обожаю». Эти мучительные мысли проносились в голове Хуана-Тигра, тщетно порываясь вырваться, словно слепень, отчаянно бьющийся об оконное стекло.
