Тем временем парни уже сложили дрова для праздничных костров. Кто-то размахивал зажженным факелом. Тишину ночи прорезал долгий и резкий крик горячечного восторга, трепетавший в воздухе, как флаг. Зрители стали расходиться.
Колас бросился к Эрминии. Схватив ее за запястья, он смотрел на нее не отрываясь, все никак не решаясь заговорить первым.
– Я тебе все, все расскажу. Но только не сейчас. Пошли куда-нибудь, где бы нам не мешали. А вот эти двое, что со мной, – мои добрые друзья, – сказала ему Эрминия.
И все пятеро пошли к дубовой роще. Здесь они сели под деревьями, которые росли на опушке леса: Эрминия – рядом с Коласом и Карминой, а Лино и Кармен-мельничиха устроились в сторонке. Эрминия, рассказывая о своей скорби, говорила спокойно и уверенно. А тем временем над ночными, цвета топаза, синими полями раскрывались, благоухая мятой и цветущей бузиной, огромные и бесчисленные маки горящих костров. Невидимые ручейки звенели серебристыми голосами. А нежные женские, словно шелковые, голоса пели ласково и мелодично, почти шепотом:
И пусть она, дорогая,
и пусть она принесет
цветок, на воде растущий,
этот волшебный цветок.
А мужчины, словно изливая из себя всю накопившуюся в них, наподобие старого вина, страсть, вторили им:
Идите скорее за клевером,
идите скорее за клевером,
скорей собирайте клевер
в эту волшебную ночь.
Уходит она за клевером,
уходит она за клевером,
уходит моя дорогая
в эту волшебную ночь.
Один раз Эрминия вынуждена была прервать свою исповедь: невдалеке послышались звонкие, монотонные и гулкие удары. Это какой-то парень рубил мощный дуб под самый корень. Повалив дерево на землю, парень украсил его верхушку розами, лентами и бумажными гирляндами, принесенными с собой. Этот гигантский «букет», который он собирался водрузить перед домом любимой девушки, парень легко, словно это был маленький букетик, поднял на руки и, взвалив его себе на плечи, пошел, будто и не чувствуя никакой тяжести: можно было подумать, любовь вдохнула в него титанические силы. А Эрминии казалось, будто это рубили под корень не дерево, а саму ее жизнь: удары топора звучали для нее как удары палача, приводящего в исполнение смертный приговор. Когда, сбросив с себя наконец бремя тяготившей ее правды, Эрминия завершила свою исповедь, Колас, вне себя от ярости, вскочил на ноги и воскликнул:
– Подождите меня здесь!
– Куда ты? – спросила его Кармина.
– В Региум, за этим подонком.
– Боже мой, какая же я несчастная! – всхлипнула Кармина не в силах, как всегда, сдержать своего искреннего порыва. – Ты все еще влюблен в Эрминию!
Колас остановился в нерешительности, но вдруг, неожиданно раскрыв объятия, бросился к Кармине и, задыхаясь от благодарности и переполнявших его чувств, прошептал, крепко прижимая ее к себе:
– Да будет благословенна твоя святая простота – этот чистый свет, что, проникая даже в самые темные закоулки моей души, рассеивает даже и самые мрачные, коварные тени! Ну да, только что передо мной на мгновение промелькнула одна из теней прошлого. Но теперь ее уже чет, она исчезла. Я люблю Эрминию, как она того заслуживает: для меня она только жена хорошего человека. Жена, которая достойна, слышите, достойна его самого. – И тут Колас, возвысив голос, поднял лицо к бесстрастному небосводу. А Эрминия, во власти тех волнений и мук, которые пробудились в ее душе с этими словами Коласа, смотрела на него с безнадежной и безмолвной мольбой, не в силах вымолвить ни слова. Но Колас, даже не взглянув на нее, продолжал свою речь: – И если небо не вернет ей ее доброго имени, значит, небо – это источник всяческого беззакония. – И вдруг, без всякого перехода, выпалил: – А тебя, Кармина, я люблю так, как ты этого заслуживаешь. Ты для меня – вся жизнь и вся любовь!.. Ты мне веришь?
– Верю.
И, соединив уста, они словно погрузились в волшебную, сладостную бездну. Лино и Кармен-мельничиха, отрешившись от всего на свете и прижавшись друг к другу губами, тоже обнялись. То была волшебная ночь влюбленных. Все смертные существа, соединяясь в пары, обретали, благодаря любви, бессмертие. И только Эрминия чувствовала себя бесконечно одинокой в этой райской ночи всеобщей любви и в этой адской ночи своей совести: она так страдала, ей было так больно, что у нее разрывалось сердце и раскалывалась голова. И из ее груди вырвался стон, которого она не могла сдержать. Колас, опомнившись, наклонился к Эрминии:
