– Сеньора, я вам очень сочувствую. Вы или бредите, или отравились и потому принимаете меня за кого-то другого. Я не имею чести знать ни вас, ни этих азиатских барышень. И если я вру, пусть скорпионы сожрут мой язык.
Услышав об азиатских барышнях, мамаша заподозрила, что Хуан-Тигр, с его-то деревенской изворотливостью, над нею смеется. Значит, она проиграла. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, генеральша, прежде чем начать отступление, решила, переключившись на другой регистр, воззвать к милосердию.
– По крайней мере, – взмолилась она, – дай нам денег, чтобы вернуться в Мадрид. То немногое, что у нас было, мы потратили на дорогу. Не сдаваться же нам на милость прохожим, как нищенкам. Дай хоть несколько тысяч песет, не жадничай!
– Сеньора, вы упорно продолжаете говорить со мной по-китайски. От всей души советую вам повидаться с посланником Царства Небесного – уж он вам поможет.
– Негодяй! – взвизгнула генеральша. – Если уж не хочешь помочь несчастным, так, по крайней мере, хоть не издевайся над ними, не поднимай их на смех! Разве эти малютки виноваты, что похожи на тебя, на дурака старого! Ты хитрый и жестокий, как все узкоглазые. Ну так женись, женись себе на горе! Женись, чтоб тебе пусто было! И пусть то, что в прошлый раз тебе только показалось, теперь на самом деле случится! И пусть это видят все, кроме тебя!
Генеральша ретировалась, гневно сопя и размахивая пуками. Визжа во весь голос, она надрывалась словно на аукционе, разглашая историю Хуана-Тигра.
Как только сеньора Семпрун удалилась, Хуан-Тигр, покрутив указательным пальцем, как буравчиком, у своего виска, громко крикнул, не вставая с места, донье Илюминаде, скрывавшейся в глубине своего магазинчика:
– Бедная женщина! Люди монгольской расы вообще склонны к галлюцинациям. И все из-за того, что они злоупотребляют опиумом.
Легкокрылая молва вскоре разнесла по всей торговой площади (а потом и по всему городу) весть о том, что Хуан-Тигр, удушив свою первую жену, прижил с генеральшей двух внебрачных дочек.
Донья Марикита узнала новость одной из первых, потому что сразу несколько человек поспешили сообщить такое известие именно ей, как самой заинтересованной в этом деле. Старуха ужасно разволновалась и, отведя Эрминию в сторонку, сказала:
– Деточка, если кто-нибудь начнет распускать слухи… Потому что завистники способны на все…
– Я уже все знаю.
– Господи помилуй! Откуда?
– Да ведь шила в мешке не утаишь.
– Не верь этому, слышишь? Мало ли что наговорят…
– А если это правда?
– А если правда, то стоило бы хорошенько подумать, прежде чем выходить замуж. Это ты мне хотела сказать? Но это же неправда, неправда!
– Может, правда, а может, и нет.
– Нет, нет и еще раз нет.
– А если даже и правда, то именно теперь я твердо решила выходить за него.
После спектакля в театре де ла Фонтана и после скандала с генеральшей обитатели базарной площади дали Хуану-Тигру новое прозвище – Лекарь своей чести.
В день своей свадьбы Хуан-Тигр разоделся как джентльмен: на нем были цилиндр, пиджак, длинные брюки и штиблеты на резине. В глубине души донья Илюминада полагала, что маска злодея и простонародная одежда идут ему гораздо больше, чем снаряжение записного щеголя. Вероятно, и Эрминия была того же мнения. Когда ей готовили подвенечный наряд, Хуан-Тигр не принимал в этом участия, настояв только на одной маленькой детали. Мимолетное появление генеральши и ее дочек заставило его вспомнить об одном восточном обычае – заключать женскую ножку в тесную туфлю, как в колодку: это было знаком того, что женщине положено жить затворницей и вести растительный образ жизни. Хуан-Тигр собственноручно выбрал туфли, в которых невеста должна была идти на венчание, они были на три размера меньше того, который Эрминия обычно носила. Обувь причиняла ей невыносимые страдания, и Эрминия шла спотыкаясь – с выражением лица Скорбящей Божьей Матери, чью статую носят на носилках во время крестного хода. Безудержное самодовольство Хуана-Тигра и скорбная отрешенность Эрминии, контрастируя друг с другом, звучали дисгармоническим аккордом трагикомедии, живым и романтическим. На бракосочетании присутствовали двадцать пять воспитанников школы для глухонемых и слепых во главе с доном Синсерато. Уродцы с безобразно большими головами, они, словно карлики-шуты, корчили рожи и потешно гримасничали.
