Вспомнив об этом обычае своей родины, Хуан-Тигр на протяжении всего этого мучительного таинства оставался взаперти в своей тесной комнатке на чердаке, которая служила ему лабораторией для приготовления лекарств. Хуан-Тигр метался по ней, глухо рыча: так он пытался заглушить в себе желание завыть по-звериному. Ему казалось, будто, подавляя в себе стоны, он тем самым душил и своего еще не родившегося ребенка. Хуан-Тигр страдал оттого, что не мог облегчить физических страданий жены, взяв на себя хотя бы часть ее мук. «Господь и Бог мой, – бормотал он, не разжимая губ. – Конечно, Твое творение прекрасно. Вот разве стоило бы исправить только одно безобразие: роды нужно было устроить как-нибудь по-другому. И я даже сказал бы, что в этом деле Ты создал ненужные осложнения, потому что без таких страданий вполне можно было бы обойтись. Почему бы женщинам не сносить яиц – одно яйцо розового цвета, а другое, например, бледно-голубого? Вот было бы здорово! А потом, когда она его снесет, мы, муж и жена, высиживали бы его по очереди, как это в обычае у некоторых птиц. Я даже завидую голубям, которые, как и голубки, могут высиживать своих птенцов. А так какой от нас, мужчин, толк? На нашу долю выпало одно только постыдное, унизительное. Мы, такие самодовольные, ничего не чувствуем в то время, как они, женщины, терпят смертные муки! Разве это честно, разве это хоть чуть-чуть справедливо? По крайней мере, Ты мог бы сделать так, чтобы муж и жена страдали одинаково: пусть бы и с мужем, где бы он ни был, схватки случались как раз тогда, когда они начинаются у жены Нет, я, конечно, не пытаюсь поправить Твой, Господь неба и земли, замысел. Просто я не могу позволить, чтобы Эрминия страдала, а я – нет. Нет, не могу позволить, не могу, не могу».
Хуан-Тигр, растопив дубовым углем жаровню, положил на нее щипцы, с помощью которых он делал лепешки с лекарствами. Потом снял с себя суконные гамаши. Когда щипчики раскалились докрасна, Хуан-Тигр несколько раз приложил их к обеим икрам. Наслаждаясь добровольным страданием, Хуан-Тигр чувствовал себя безгранично счастливым: на душе у него царил ангельский покой, а по лицу разливалась улыбка людоеда, который, учуяв запах жареного человечьего мяса, ликует и облизывается, предвкушая удовольствие. Вот теперь его счастье было полным.
Ребенок родился очень хорошеньким, похожим на мать. И только его монгольские глазенки – серые и узкие, как петельки, – удостоверяли, наподобие неподдельного фирменного клейма, что его отцом был именно Хуан-Тигр.
Будь его воля, Хуан-Тигр не отлучался бы от своего сына ни на секунду. Он даже всерьез решил всегда носить его с собой, положив дитя в заплечную корзину, как в колыбель (как это в обычае у деревенских кормилиц). При этом новоиспеченный отец уверял, что такое существование на открытом воздухе (целый день на улице, за прилавком!) весьма укрепит здоровье младенца и пойдет ему на пользу. Потребовалось немало усилий и аргументов, чтобы отговорить Хуана-Тигра от этого намерения. Но зато когда зашла речь об именах, которые мальчик должен был получить при крещении, тут Хуан-Тигр настоял на своем. Крестными были Колас и вдова Гонгора. Ребенка назвали Илюминадо Эрминио. Но вскоре это имя, сократившись, превратилось просто в Мини.
Когда Мини исполнился месяц, Хуан-Тигр, ревностно заботясь о здоровье и красоте Эрминии (потому что после родов ее перламутрово-матовая кожа покрылась тонким серебристым пушком, похожим на то свечение, которое излучают жемчужины), потребовал, чтобы младенец питался материнским молоком из рожка. Когда наступало время кормления, Хуан-Тигр, покинув свой прилавок, возвращался домой, где собственноручно готовил молочные смеси, а потом, положив ребенка себе на колени, кормил его из бутылочки. Иногда малыш, пока сосал, захлебывался. Отсюда Хуан-Тигр сделал вывод, что такое положение было и неестественным, и неудобным, а потому изобрел другое, более натуральное. Зажав рожок под мышкой, соской наружу, Хуан-Тигр подносил младенца к своей груди – точно так, как это делают кормилицы. Эрминия и в меньшей степени донья Илюминада, Кармина и Колас находили такое изобретение Хуана-Тигра трогательно-смешным и наивным: отец в роли искусственной кормилицы! Порой они даже не могли сдержать смеха. Но Хуана-Тигра насмешки не волновали. Он пожимал плечами – словно для того, чтобы поплотнее прижать торчавший под мышкой рожок. Или, может быть, этим движением он хотел сказать: «Даже не верится, что вы, именно вы, не понимаете этого! Меня огорчает только то, что я не могу кормить сыночка моим собственным молоком, вместе с ним переливая в его жилы мою жизнь! Как бы мне хотелось стать пеликаном, который, говорят, клювом раздирает себе грудь, чтобы напоить птенцов собственной кровью!»
