— И что же теперь?
— А теперь надевай скорее мое сари, бери корзинку, закрой лицо покрывалом и выходи на берег. Никто тебя не узнает. Пройдешь немного по берегу и увидишь в лодке моего мужа. Не стесняйся его, сразу садись к нему. Как только ты сядешь, он отвяжет лодку и повезет тебя домой.
— А как же ты? — помолчав, спросила Шойболини.
— Обо мне не беспокойся. Еще не появился в Бенгалии тот англичанин, который смог бы заставить остаться в лодке брахманку Шундори. Я, как и ты, дочь брахмана и жена брахмана. Если все мы будем тверды, нам не страшны никакие несчастья на земле. Ну, иди, а я постараюсь к ночи вернуться домой. Я верю, бог не оставит меня в беде. Не задерживайся здесь больше, мой муж еще ничего не ел сегодня, и, кто знает, сможет ли поесть.
— Хорошо, — тихо проговорила Шойболини. — Допустим, я пойду. Но разве теперь мой муж примет меня в свой дом?
— Глупости! Почему же не примет?
— Ведь я была у англичанина, разве есть у меня теперь каста[83]?! — воскликнула Шойболини.
Шундори с удивлением смотрела на нее. Этот взгляд был прямым и строгим, он проникал в самое сердце. Не выдержав его, гордая Шойболини опустила голову.
— Ты мне скажешь правду? — прямо спросила Шундори.
— Скажу.
— Говори здесь, на священных водах Ганги!
— Зачем ты настаиваешь? Я бы и так все тебе рассказала. Муж не погрешит против веры, если примет меня обратно в свой дом.
— Тогда можешь не сомневаться, он примет тебя, — уверенно сказала Шундори. — Чондрошекхор предан вере и никогда не поступит несправедливо. А теперь не теряй времени.
Но Шойболини молчала. Смахнув набежавшие слезы, она с горечью проговорила:
— Хорошо, допустим, я вернусь, и муж примет меня в дом. Но разве когда-нибудь забудется мой позор?
Шундори ничего не ответила.
— Ведь после этого даже девчонки в деревне будут показывать на меня пальцем и говорить: «Вон смотрите, это ее увез англичанин!» Не дай бог, конечно, но, если вдруг у меня родится сын, разве придет кто-нибудь ко мне в дом, получив приглашение на оннопрашон[84]? А если будет дочь, разве какой-нибудь почтенный брахман согласится женить на ней своего сына? Даже если я и вернусь, кто поверит, что я не изменила своей вере? Смогу ли я показаться людям на глаза?
— Ну что ж, значит, такая твоя судьба, — вздохнула Шундори. — Что случилось, того не исправишь. Конечно, теперь тебе придется расплачиваться за это всю жизнь, но зато, по крайней мере, будешь в своем доме.
— Какое счастье ждет меня дома? Вернуться только для того, чтобы страдать? Ни отца, ни матери, ни друга...
— А муж? — воскликнула Шундори. — Разве не ему должна посвятить свою жизнь женщина?
— Ты все знаешь... — начала Шойболини, но Шундори не дала ей договорить:
— Да, я знаю только, что в мире нет грешницы, подобной тебе. Ты не ценишь любовь такого мужчины, каких мало на свете. Он умеет любить женщину. Это не то что мальчишка, который любит свою куклу. Бог создал его настоящим человеком, а не паяцем, украшенным мишурой. Твой муж предан вере, он ученый, а ты — грешница. Разве способна ты оценить его? Ты хуже слепой, если не можешь понять, что муж любит тебя так, как редко любят женщину. Наверное, счастье быть любимой таким человеком дано тебе за добродетели в прошлой жизни! Но сейчас не время говорить об этом. Даже если бы теперь он перестал любить тебя, ты должна быть счастлива хотя бы тем, что сможешь посвятить ему всю оставшуюся жизнь. Иди же, не медли, иначе я рассержусь.
— Знаешь, Шундори, я уже не раз думала, что, если бы мне удалось найти родственников моих родителей, я бы ушла жить к ним. Думала я и о том, чтобы уехать в Бенарес, и там побираться или броситься в реку. Сейчас я плыву в Мунгер, посмотрю, что это за место, подают ли там милостыню. Если придется умереть, умру. Ведь жить или умереть — решать мне. Сейчас у меня нет другого выхода, кроме смерти. Но умру я или буду жить, клянусь тебе, что домой я больше не вернусь. Напрасно ты так беспокоишься обо мне. Я все равно не вернусь. Считай, что я умерла. Я обязательно умру. А теперь иди!
Шундори ничего не ответила. Она встала и, едва сдерживая слезы, произнесла:
