XXV. Не знаю, как мне тут выразить восхищение Михаилом. Со мной одним советуясь о государственных делах, хотел он, если только это угодно матери, отстраниться от власти и не желал перед нею ни заноситься, ни себя унижать. Я нередко сводил их вместе, и он до такой степени опасался перечить матери, что даже краснел и смущался, когда должен был взглянуть ей в лицо. Между тем еще до того, как было принято решение, в столицу по приказу царицы прибыл кесарь[19], который согласился с моим мнением и высказался за совместное правление царской семьи.
XXVI. Не успела улечься эта волна, как в тот же день с ревом вздыбилась на нас другая. Предводитель вражеского войска, увидев плененного ромейского царя, не возгордился успехом, но был смущен своим счастьем и отнесся к победе с таким благоразумием, которого от него никто и ждать не мог. Он утешил пленного, разделил с ним трапезу, удостоил почестей, снабдил стражей, освободил от оков тех, кого тот назвал, отпустил всех пленных, о которых тот просил, а в конце концов и его самого освободил из плена, заключил брачное соглашение и, взяв клятвенные заверения, с блестящей свитой отправил на родину[20]. Это и стало началом зла и основной причиной многих несчастий. Сподобившись того, на что он никак не рассчитывал. Роман решил, что без труда вернет себе Ромейское царство, и сам стал вестником счастья, последовавшего за несчастьем: собственноручно написал царице письмо, где извещал обо всем с ним случившемся.
XXVII. Во дворце тотчас же начались шум и суета – одни удивлялись, другие и поверить не могли такому обороту событий. Царица тоже пребывала в замешательстве и не знала, что ей делать. Среди этих недоумевающих и отчаявшихся людей находился и я, и когда все стали спрашивать моего совета – особенно настаивал и требовал его от меня мой драгоценный царь[21], – я ответил, что от Романа надо избавиться, в пределы царства его не пускать, а также повсюду разослать указ об отстранении его от власти. Людям основательным мой совет показался полезным, но другие рассудили иначе.
XXVIII. Так обстояло дело, и царь Михаил, опасаясь за свою судьбу и остерегаясь свирепого нрава Диогена, принял решение, сулящее ему безопасность и, надо полагать, весьма разумное. Он удалился от матери, стал действовать самостоятельно и, воспользовавшись советами двоюродных братьев – я имею в виду сыновей кесаря[22], – заручился поддержкой дворцовых стражников (племя это – все из щитоносцев, потрясающих в руках тяжелыми железными и обоюдоострыми секирами). И вот разом ударили эти воины по щитам, закричали во всю силу своих глоток, лязгая секирами и завывая, явились к царю, чтобы защитить его от опасности: они окружили его кольцом и, не прикоснувшись к нему и пальцем, отвели в верхние этажи дворца[23].
XXIX. Так поступили эти люди. Те же, кто находился с царицей (среди них оказался и я), не могли понять, что происходит, и чуть не остолбенели от ужаса в ожидании приближающейся беды. Удержать царицу было нельзя – закутав покрывалом голову, она бросилась бежать к потаенной пещере и укрылась в этой норе[24], а я остался стоять у входа, не зная, ни что со мной будет, ни куда мне деться. Однако царь, оказавшись в безопасности, в первую очередь позаботился обо мне и разослал по всему дворцу людей с приказом искать и найти меня. Они меня обнаружили, приняли в руки свои и, как счастливую находку и бесценный дар, с ликованием доставили самодержцу. Увидев меня, он, будто спасшись от бури, вздохнул с облегчением и велел мне распорядиться наилучшим образом.
XXX. Я принялся за государственные дела: чем-то распоряжался, что-то приводил в порядок, чтобы оградить столицу от натиска волн, а другие в это время раздумывали о том, как поступить с матерью государя. Опуская подробности, скажу, что решено было удалить ее из города и поселить на берегу моря, там, где сама она воздвигла храм богоматери. Так сразу все и свершилось, хотя царь, чадо ее (я хорошо это знаю и, бог – свидетель, могу достоверно и во всеуслышание утверждать), не хотел изгнания матери и лишь уступил давлению обстоятельств, противных его воле
