— Собирайте пожитки в дорогу, из которой не вернетесь, — холодно произнес хирург и отошел.
— Ох, умереть таким молодым! — воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившей ему подушкой.
Капитан Жорж хотел пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец.
— Странное это человеколюбие, которое служит лишь к тому, чтобы длились мучения.
В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих, в сопровождении многих других офицеров, чтобы навестить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опираясь на эфес шпаги, переводил глаза с одного брата на другого; волнение, испытываемое им при виде этого печального зрелища, отражалось на нем. Глаза Жоржа устремились на флягу, висевшую сбоку, на бедре немецкого капитана.
— Капитан, — произнес он глухо, — вы — старый солдат.
— Да, старый. От порохового дыма борода седеет скорее, чем от годов. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.
— Скажите, что бы вы сделали, если бы вы были ранены так, как я?
Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший видеть и понимать это зрелище, и сказал:
— Я привел бы в порядок свою совесть и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если б поблизости нашлась бутылка.
— Ну, вот я прошу у них только их дрянного ларошельского вина, и эти слюнтяи не желают мне его дать.
Дитрих отстегнул флягу внушительной величины и собрался отдать ее раненому.
— Что вы делаете, капитан! — воскликнул какой-то стрелок. — Доктор сказал, что он умрет от первого глотка.
— Ну, так что ж, но крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие. Получай, храбрец! Жаль, что не могу дать вина получше.
— Вы любезный человек, капитал Дитрих, — сказал Жорж, выпив вина. Затем, протягивая флягу своему соседу, добавил: — А ты, бедняга Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль покачал головой и не ответил.
— Ах, — закричал Жорж, — новая пытка, неужели не дадут умереть спокойно!
Он увидел, как к нему приближается пастор, таща подмышкой библию.
— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…
— Довольно, довольно! Знаю все, что вы можете сказать. Но это потерянный труд. Я — католик.
— Католик? — закричал Бевиль. — Значит, ты не атеист?
— Но было время, — продолжал пастор, — когда вы были воспитаны в законах реформатской религии, и в этот торжественный, страшный час, когда вы готовитесь предстать перед верховным судьей поступков и совестей…
— Говорят вам я — католик. Убирайтесь к чорту на рога! Оставьте меня в покое!
— Но…
— Капитан Дитрих, сжальтесь надо мной, вы уже оказали мне одну услугу, прошу вас, окажите другую. Сделайте так, чтоб я умер спокойно без увещаний и библейских угроз.
— Уходите, — сказал капитан пастору. — Вы видите, что он не совсем расположен вас слушать.
Ла-Ну сделал знак монаху, который тотчас же подошел.
— Вот священник вашего вероисповедания, — сказал он капитану Жоржу. — Мы не намереваемся стеснять свободу вероисповеданий.
— Монах или пастор — мне все равно. Пусть оба убираются ко всем чертям, — ответил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны постели, и казалось, готовились начать спор из-за умирающего.
— Разве вы не видите, что его благородие — католик? — сказал монах.
— Но он родился протестантом, — возразил пастор. — Значит, он мой!
— Но он обратился в католичество.
— Но умереть он желает в вере своих отцов.
— Исповедуйтесь, сын мои!
— Прочтите символ веры, сын мой!
— Неправда ли, вы умрете, как добрый католик…
— Уберите этого посланца антихриста, — воскликнул пастор, чувствуя поддержку большинства присутствующих.
Какой-то солдат, ревностный гугенот, схватил монаха за веревочный пояс и стал его выталкивать с криком: «Вон отсюда, бритая макушка! Проклятый висельник! Уж давно в нашей Ларошели не поют обеден».
— Стой, — произнес Ла-Нy, — если дворянин хочет исповедаться, я даю слово, что никто в этом ему не помешает.
— Большое спасибо, господин Ла-Ну, — сказал умирающий слабым голосом.
— Будьте свидетелями, — вступился монах, — он хочет исповедаться.
— Нет, чорт меня побери!
— Слышите, он возвращается к вере предков, — воскликнул пастор.
