Автор справедливо назвал это разрушением скотоводства.
«Часть хозяйств, главным образом середняцких и бедняцких, разорились. Многие семьи нищенствовали, голодали…
Районные и окружные уполномоченные объясняли: кто не войдет в колхоз – лишится лучших земель и льгот, будет объявлен противником колхозного строительства. Всем вошедшим в колхозы категорически запрещалось выполнять религиозные бытовые обряды. Таким образом организовали 38 колхозов…»
Уполномоченный округа Мусаев объявил, что в 1930 году будет коллективизировано 100 процентов хозяйств. «Напуганное население… распродавало и забивало скот. К середине зимы все население было обложено 10 килограммами шерсти с хозяйства. Скотоводы были вынуждены стричь баранов и коз зимой. Животные после этой операции гибли… Хозяйства Илийского и Чокпарского районов были обложены по пуду хондриллы.[285] Населению предложили засеять хондриллой по одному га на душу. Никогда не собиравшие хондриллы казахи вынуждены были в зимние холода отыскивать в песках корни этого растения. Те, кто не достал корней, штрафовались.
Байга, свадебные вечера и т. д. были в административном порядке запрещены. Мечети закрыты.
Здесь существует обычай «керегекью». По этому обычаю родители посылают свою дочь-девушку к «дорогим» гостям. Вместо борьбы с таким «обычаем» блюстители нового быта – ответственные работники и всякие уполномоченные – широко им пользовались».
Исправлять перегибы, после которых Балхашский район недосчитался 40 процентов скота (в соседних районах было не лучше), приехала комиссия КазЦИКа, возглавляемая Ельтаем Ерназаровым, Всеказахским старостой (прежде называли Всеказахским аксакалом, пока в слове «аксакал» не было усмотрено нечто реакционное и классово враждебное). Комиссия разогнала несколько аулсоветов, объявив их «байскими», освободила из-под стражи бедняков, батраков и середняков.
Но что значит эта кучка уволенных по сравнению с произволом и насилием, который много месяцев творился по всему Казахстану!..
Балхашские «преступные извращения» отнюдь не являлись исключением из правил, подобное было везде. Директива вновь проявила свою основную особенность – разрушительную. Недаром спустя три года Ураз Исаев, сделавший доклад на Шестом пленуме крайкома, искренне удивлялся: «В то время как ряд хороших и правильных решений оставался невыполненным, явно ошибочные решения выполнялись с неимоверной быстротой». (Речь шла, в частности, о решении бюро крайкома от 17 декабря 1929 года, по которому в первый же год коллективизации необходимо было добиться полного обобществления сельхозинвентаря и рабочего скота в зерноводческих колхозах и всего продуктивного скота – в животноводческих.). А чего было удивляться, если по сути своей директива была выражением насилия, направленного против человека. Лев Толстой писал в дневнике 1907 года: «Личный эгоизм – малое зло, эгоизм семейный – большое, эгоизм партии – еще больше, эгоизм государства – самый ужасный». При общей верности этой мысли (хотя Толстой и не усмотрел в мире эгоизм надгосударственный, тщательно скрываемый от публики) она была основана на старом историческом опыте: вряд ли писатель мог предположить, чем обернется государственный эгоизм пришедших к власти «пролетариев».
Партаппаратчики, разумеется, не просто верили в чудодейственную силу директивы, но и подкрепляли ее, не скупясь, судебными карами, вооруженной силой, винтовочным и пулеметным огнем. Именно тогда, в феврале 1930 года, когда по всей стране волновался народ, обреченный на голодную смерть и высылку в края, где Макар телят не пас, Бухарин, еще недавно призывавший крестьян обогащаться, писал в «Правде», что «с кулаком… нужно разговаривать языком свинца». И разговаривали.
Уничтожать, грабить, разрушать – здесь директива годилась…
14 марта 1930 года «Советская степь» писала, что в Каскеленском колхозе уничтожено не меньше половины поголовья скота:
«В то время, как правительство проводило месячник развития животноводства, в районе шел месячник уничтожения. Колхозники признались:
– Да уж, порезали немало. По корове каждый зарезал, а о баранах говорить нечего…
