Ждать я умею. Терпение — одна из основных черт моего характера. Ричард, помнится, сказал, что Хартам «подавай все и сразу». В моей семье, напротив, считалось дурным тоном схватить то, что хочется, как только возникло желание. Меня и сестру учили презирать одноклассников, которые каждую неделю появлялись в обнове. Их родители не умеют экономить, объясняла нам мать.
— Сейчас они хвастают новыми куртками, — любила она повторять, — а к концу месяца будут сидеть без угля.
В нашем доме экономия была основной добродетелью, ибо только с помощью экономии (то есть отодвигая момент обладания желанной вещью, насколько это в человеческих силах) можно было избежать страшной участи стать «как все». Неделю напролет мы питались хлебом со смальцем, чтобы во время воскресных визитов родни лакомиться свежими лепешками с вареньем, заставляя родственников гадать, откуда у разъездного торговца канцелярскими товарами средства на такие пиршества.
У матери имелся «повседневный» и «выходной» вариант любой одежды. Она считала признаком истинной английской добродетели заставлять меня пять лет кряду носить одну вязаную шапочку, пока та не расползалась на моей голове, и те же пять лет держать для меня в первозданном виде «шляпу на выход» — громадное блюдо из лакированной соломки, с тремя бумажными розочками на тулье. В тех редкостных случаях, когда мать капитулировала, поверх «выходной шляпы» она нахлобучивала пакет, который мне не дозволялось снимать до самого места назначения. Инстинкт «отсрочки удовольствия» был до того силен в матери, что она выставляла меня на всеобщее обозрение в пергаментном пакете, смахивающем на папскую тиару, лишь бы оставить парадное «блюдо» неоскверненным.
Как видите, терпение знакомо мне не понаслышке, так что за все долгие недели молчания Шебы я ни разу не вспылила и не пустила слезу. Жила себе, как всегда — читала книги, готовила еду, меняла постельное белье, — в душе уверенная, что рано или поздно Шеба осознает мою значимость в ее жизни.
Если на меня у Шебы тем летом времени не нашлось, то с Конноли она созвонилась не единожды. Едва дыша, разговаривала с ним по телефону-автомату из супермаркета в Авиньоне. (У Конноли не было с собой пейджера, и к тому моменту, когда он получил сообщение, ей нужно было мчаться на встречу с Ричардом и детьми.) Вернувшись домой в августе, разумеется, тоже набрала номер пейджера. На сей раз Конноли перезвонил немедленно: он счастлив ее слышать, ужасно скучал, только о ней и думал. Оба решили, что не вытерпят до начала учебного года, чтобы возобновить свидания.
И Конноли предложил план действий. Последнюю неделю августа его семья собиралась провести в своем домике-фургоне в Малдоне. Конноли туда поедет, но через день скажет родителям, будто футбольный матч перенесли и ему необходимо вернуться в Лондон. Скорее всего, мать прикажет ночевать у приятеля, но это неважно — в субботу ближе к вечеру он где-нибудь встретится с Шебой и, поскольку дом будет пустовать, проведет ее к себе.
В субботу Шеба, в белом сарафане, оттенявшем ее французский загар, на метро добралась до Уоррен-стрит. Бена пригласил к себе поиграть одноклассник. Ричард работал над своей книгой. Полли, не имеющая привычки информировать о своих намерениях, просто исчезла из дома. Всех их Шеба как можно беспечнее известила, что хочет пройтись по магазинам Вест-Энда.
Уговор был встретиться на автобусной остановке у женской больницы, что на Хэмпстед-роуд. Конноли опаздывал. Увидев наконец его долговязую фигуру, приближающуюся со стороны Морнингтон-Крисчент, Шеба отчаянно замахала. Не дойдя ярдов ста, Конноли ее заметил, сунул руки в карманы и отвел глаза, делая вид, что разглядывает машины.
Поравнявшись с ней, он прищурился и молча кивнул. Между ними давно было решено отказаться от объятий и иных проявлений чувств на людях, но Шеба, не в силах сдержаться, игриво ткнула его пальцем в живот.
— Пойдем в обход, — коротко бросил Конноли. — Мимо гаражей.
Шеба рассмеялась. Отчасти, как она говорит, от волнения, а отчасти от того, что Конноли прогундосил «гаражи» с французским прононсом.
