Действительно, время было позднее, но Хиссуну казалось невозможным заснуть после такого дня. "Я видел Понтифика,— думал он снова и снова.— Я видел Понтифика!" Он пролежал половину ночи, не смыкая глаз, и перед его мысленным взором витал образ древнего Тивераса. Этот образ не померк и когда пришел сон, он горел еще ярче, Понтифик на троне стеклянного шара. И Хиссун подумал: "А плакал ли Понтифик когда-нибудь? И если плакал, то о ком?"
В полдень следующего дня Хиссун, сопровождаемый официальным эскортом, совершил поездку на верхний уровень к внешнему кольцу Лабиринта, к Гваделумским воротам, в маленькую убогую квартиру, где он жил так долго. Элзинома сокрушалась, что ему не следовало бы приезжать, что это серьезное нарушение протокола для принца Замка — посещать такое убогое место, как Гваделумские ворота, даже ради того, чтобы увидеть собственную мать. Но Хиссун отмел в сторону ее возражения.
— Я, а не ты, должен приезжать к тебе, мама.
Она, казалось, мало изменилась за те годы, что они не виделись, не ослабела, не постарела, сохранила почти прежнюю энергию. Но что-то новое все же в ней появилось, какое-то незнакомое беспокойство. Он протянул к ней руки, и она отстранилась — застенчиво, словно не признавала в нем своего сына.
— Мама? — спросил он.— Ты узнаешь меня, мама?
— Мне хотелось бы думать, что узнаю.
— Я все тот же, мама.
— Как ты держишься теперь… взгляд твоих глаз… одежда, которая на тебе.
— Я по-прежнему Хиссун.
— Принц-регент Хиссун. А ты говоришь, все тот же…
— Все меняется теперь, мама. Но некоторые вещи остаются теми же.
Казалось, она смягчилась при этих словах, была готова принять его. Он подошел и обнял ее. Она снова отстранилась.
— Что будет с миром, Хиссун? Мы слышим такие ужасные вещи, говорят, что целые провинции голодают. Новые Коронованные объявляют сами себя. А лорд Валентайн, где лорд Валентайн? Мы знаем так мало здесь, внизу, о том, что происходит снаружи. Что будет с миром, Хиссун?
Хиссун покачал головой.
Все в Божьих руках, мама. Но я скажу тебе так: если есть средство спасти мир от несчастья, мы спасем его.
— Меня пробирает дрожь от твоих слов. Иногда во сне я вижу тебя на Горе Замка среди знатных лордов и принцев… Я вижу, что они смотрят на тебя, просят у тебя совета. Но может ли такое быть? Я начинаю понимать некоторые вещи… Леди часто навещает меня, когда я сплю, ты знаешь это… Но мне еще так много нужно понять… Так много я должна впитать…
— Леди часто навещает тебя, ты говоришь?
— Иногда два или три раза в неделю. Это моя огромная привилегия. Хотя это и беспокоит меня: видеть ее такой уставшей, чувствовать тяжесть, которая лежит у нее на душе. Она приходит ко мне, чтобы помочь, но все-таки я чувствую порой, что сама должна помочь ей, должна поделиться с ней своей стойкостью, дать ей опору…
— Ты дашь, мама…
— Я тебя правильно понимаю, Хиссун?
Долгое время он не отвечал. Он оглядывал жалкую комнатенку, с детства знакомые предметы, составляющие ее убранство: оборванные занавески, изношенную мебель, и он подумал о покоях, в которых он провел сегодняшнюю ночь, и о своих апартаментах на Горе Замка.
Он сказал:
— Ты больше не останешься здесь, мама.
— Куда же мне тогда ехать?
— Я думаю, они сделают меня Коронованным, мама,— помедлив, сказал он.— И когда это случится, ты должна будешь поехать на Остров и взять на себя новую и трудную задачу. Ты понимаешь, что я говорю.
— Ну, конечно.
— И ты готова, мама?
— Я буду делать то, что должна,— сказала она и улыбнулась, и встряхнула головой, словно отгоняя неверие прочь, и потянулась к нему, чтобы обнять его.
— Теперь пусть слово идет дальше,— сказал Фараатаа.
Это был час Пламени. Полуденное солнце высоко стояло над Пиурифаиной. Сегодня не будет дождя, дождь непозволителен сегодня, в День распространения слова, ибо дело это нельзя осуществлять под дождливым небом.
Он стоял на высокой, сплетенной из ветвей трибуне, озирая широкое пространство, очищенное в джунглях его приверженцами. Тысячи деревьев вырублены, огромная рана на груди земли, и на этой пустоши стоял его народ, плечом к плечу, сколько он мог видеть. По обе стороны от него поднимались крутые пирамиды новых храмов, почти таких же высоких, как его трибуна. Они были построены из положенных крест-накрест бревен и повторяли формы древних храмов, на их вершинах развевались два знамени освобождения — красное и желтое. Это был Нью-Велализьер, здесь, в джунглях. В следующем году в это время, Фараатаа принял решение, этот ритуал будет праздноваться в подлинном Велализьере, за морем.
