Ну что за вина, казалось бы, перед животными?.. Это ж не люди, а так себе… еще народятся!
— Да вот не «так себе»! — убеждал Орлов кого-то внутри себя. — Люди и сами обойдутся, а животным помогать надо: это мы в их мир вторгаемся, а не они в наш! И вторгаемся совершенно бесчеловечно, забывая о том, что они — наши «меньшие братья». А мы, выходит, старшие!.. Это мы о младших должны думать, раз мы люди! Стоит только перестать помнить об этом, и до дикости — один шаг! Кто тогда о нас позаботится?.. где наши небесные братья? — Нетути! Даже общаться с нами не хотят, «болтаются» черт знает где.
Наивными, конечно, были эти мысли, почти детскими: скажи такое охотникам, да хоть просто окружающим — засмеют! А он не мог простить себе того давнего бессмысленного убийства; ведь мог и не убивать, если бы вообще на охоту не пошел! И не ходил больше — есть, что ли нечего?.. Да и не в еде вовсе было дело! Просто понял тогда Александр, как хрупка жизнь, как хрупок весь мир вокруг.
Теперь, в пору глобальной катастрофы, это виделось особенно остро.
Понимание насущной необходимости повседневного милосердия и его образующей душу самоценности появилось у Орлова еще в юношеском возрасте. А закрепилось странным образом в армии!
Дети и подростки бывают чрезвычайно жестокими, поскольку не отдают себе отчета в поступках, и это происходит потому, что еще мало у них жизненного опыта. С годами этот опыт приходит, появляется и понимание. Худо, когда человек остается неадекватным, став уже взрослым: он создает очень много проблем для окружающих, и собирает на себя все «шишки», часто сыплющиеся с древа обыденной жизни. Но вот армейская служба, казалось бы, самим своим назначением должна воспитывать в юноше суровость и даже жестокость.
Она и воспитывает! Только многим — жаль, что не всем — она добавляет еще и сознание того, что вести себя жестоко во всех перипетиях жизни нельзя; что жестокость предназначена только для крайних случаев противостояния такому же жестокому противнику. В подобном случае не до сантиментов!.. А пока этот случай не настал, лучше приберечь на будущее свою готовность к силовому конфликту и уж никак не применять ее к тому, кто слабее или не столь решителен. Иначе существует риск и потерять моральное право называться человеком, и получить достойный отпор с естественно вытекающими обстоятельствами: тюрьмы и травматологические отделения всегда открыты для тех, кто беснуется в защите ложно понятой ими «справедливости»!
Орлову не пришлось в армии ни воевать, ни участвовать в масштабных учениях с применением боевого оружия, как другим солдатам. Род занятий армейского медика не позволяет ему увлекаться этими «взрослыми», но на самом деле совершенно детскими играми: пускай «вояки» стреляют, кому охота, а у медслужбы своих забот хватает! Александру пришлось столкнуться с реальной жестокостью совсем в другом.
Гражданские доброхоты всегда много говорили о «дедовщине» в армии, жалели тех, кто ее перенес. И правда, жаль таких ребят!.. Орлов встречал по-настоящему искалеченных развлекавшимися «дедами» и не находил оправдания таким забавам; не мог тогда представить, что сам, став старослужащим и сержантом, будет вынужден бить других солдат. А что, спрашивается, делать, если они не собираются подчиняться простым уставным требованиям и при этом не боятся ни нарядов на службу вне очереди, ни заключения на гауптвахту?
Сам-то он был прилежным солдатом, всегда охотно исполнял требования распорядка, а вот многие иные — ни в какую! Это игнорирование обязанностей шло издалека, из всей эпохи брежневского «застоя». Тогда, во времена всеобщего попустительства и головотяпства многие научились обманывать начальников, исполняя свою работу формально, для «галочки» и «получать», а не зарабатывать честно свои деньги. Такие лентяйские устремления постепенно пробрались и в офицерскую среду. А как только в армию стали призывать и ранее судимых, которые нравственностью, конечно, не блистали, то махровым цветом расцвел полный «пофигизм»: офицеры и прапорщики без конца пили и воровали, солдатам тем более на все было наплевать, лишь бы поскорее вернуться домой.
