Мы движемся за русской армией, неожиданно напавшей на нас на зимних квартирах (между Данцигом, Вислой, Торунью и Варшавой). Теперь мы преследуем ее и пытаемся вынудить вступить в зимнее сражение. Однако неутомимо шагающие войска ускользают от нас по ночам.
Лишь картограф — даже знаний физика было бы недостаточно — определил бы, что мы движемся по замерзшим озерам, устремляясь в расщелину в мировом пространстве, в которой нечего будет завоевывать. «Пустота», то есть «безразличная множественность точек» (они не ощущают ничего из своего прошлого, у них нет ничего для нас, завоевателей), солдаты называют ее местностью или пустыней, пожирает мотивы. Где тот марш-бросок, что привел нас к Йене и Ауэрштедту? Где горячность быстрых команд? Здесь в короткие часы дневного света армия, этот «погнутый инструмент или, вернее, его части», осыпаемая снегом, еле тянется, почти ничего не припоминая о вчерашнем дне. Офицерам приходится прибегать к длительным разъяснениям, они стараются говорить как можно яснее, повторяя на разные лады смысл своих поручений, которые обычно облекаются в форму приказа. Император и сам говорит тихим голосом. Его свита служит ему рупором. Он наклоняется к уху одного из своих любимцев, шепчет. Потом это превращается в приказ. Все это значит: он «обескуражен», голоса не поднимает. Он никогда не стремился в эту ледяную трясину — нигде не видно «знакомых равнин с холмами», как и «открытой местности перед густонаселенным городом». Все, что люди творят на этой земле, скрыто под снегом, как картофельные погреба.
Лазареты вчера отправлены назад, к Данцигу. Солома, на которой лежали раненые, реквизирована, чтобы кормить штабных лошадей. От убогого корма у коней сил хватает только на то, чтобы идти шагом или трусить рысцой.
Вечером в городке впереди (город узнается по колокольне и кладбищу, следов продолжительного поселения почти нет) показался русский арьергард. Поселение называется Freiheit, «Свобода», это то же, что по-нашему liberté, но вряд ли как-то связано с нашими идеями. До ночи удается очистить городок от неприятеля. Русские отводят своих бойцов на равнины за городом (если смотреть от нас). Они не зажигают огней. Пленные показали, что это делается в целях маскировки, хотя каждому из нас известно, что они расположились там лагерем.
8 февраля 1807 года, 7 часов утра
Император — точка концентрации. Он спит на хуторе слева от нас. И сон его — тоже выражение концентрации, хотя мы этого и не видим. Часовые и адъютанты оберегают его покой. Стена заботливых усилий окружает спящего императора, а спит ли он на самом деле, мы не знаем. Может быть, он отдыхает, а может, диктует что-нибудь, но нам полагается верить, что он восстанавливает силы сном и тем самым питает свой дух концентратом энергии.
Он властен над своей памятью, над своим языком, телом, сном, над своими планами и даже над своей силой концентрации и над своими бессознательными побуждениями. Самообладание — часть его верховной власти над войсками и командирами. Они доверяют ему и любят его: это значит, они наблюдают его способность концентрации и подражают ему в этом. Таковы альфа и омега этого прекрасного механизма. Для чего он построен? С помощью концентрации этого не выяснить, а беспочвенные размышления императору не подобают. Он сосредоточен на том, чтобы сохранять в целости собранные в кулак силы, приведенные им сюда из Парижа, пока какая-либо цель не отреагирует на них. Цели выдают себя, появляясь в поле зрения. Ведь в мире множество блуждающих целей.
Однако неуютный край, в который шаг за шагом заманивает нас упрямый противник, устроен совершенно иначе. Он состоит из «множества точек и временных моментов, обозначающих „сейчас“» (до самого Урала они неисчислимы, в каждой из этих точек и каждом из обозначающих «сейчас» моментов может умереть человек, могу умереть я или одна из моих лошадей, а может случиться несчастье и с императором). Эти точки и моменты безразличны по отношению друг к другу, являясь «знаками инобытия природы», то есть эта чужая природа (в отличие от природы императора или природы Франции или Италии) ничего не желает, ни о чем не мыслит, кроме самой себя. Я не собираюсь отрицать, что и этот удаленный край наделен душой, однако она не выражает себя в отношении нас, тех, кто вторгся в эти земли и покинет их, как только завоюет их. Мы хотим только одного: чтобы этот поход не повторился. С этой «нерешительностью» соотносится безразличие пространства, разворачивающегося здесь и сейчас в форме рощицы, лесной опушки, едва намеченной дороги, не ведущей туда, куда мы желаем, — именно потому, что мы здесь ничего и не желаем.
