– Ну, ты даешь! – сказал пацан как бы даже с одобрением, потирая затекшую руку.
Идти стало легче и веселей.
Со стороны, наверное, выглядело несколько смешно и нелепо, но дорога была пуста, смотреть некому.
– Я бы не стал тебя вязать, – сказал Лукьянов. – Но ты ведь убежишь.
– Само собой, – подтвердил пацан.
Солнце припекало, дорога поднималась на пологий холм, Лукьянов потел, дышал тяжело (сказывалась толика лишнего веса) и ждал, когда поднимутся – на холме была сосновая роща, там, наверное, прохладней.
– Кто у тебя родители-то? – спросил он пацана.
– Пошел ты! – ответил пацан.
Молча дошли до рощи.
Лукьянов остановился передохнуть, пошевелил плечами, покрутил шеей, на секунду закрыв глаза, и вдруг ощутил резкий и болезненный удар по ноге. Открыл глаза: шустрый пацан подобрал довольно толстую ветку, держал ее в руке и готовился нанести второй удар.
– Отпускай быстро, а то башку проломлю! – завопил он.
Конечно, голову он вряд ли проломит, подумал Лукьянов, но будет неприятно.
– Брось сейчас же! – приказал он.
Пацан ударил его по плечу. Лукьянов пошел кругом, чтобы зайти ему за спину, не выпуская, естественно, ремня из руки. Но и пацан вертелся. Ударил еще раз, еще, еще. Лукьянов был в смятении: и отпустить нельзя, и что делать, непонятно. Притянуть на ремне к себе и вырвать палку? Пацан за это время, пожалуй, глаза выколет. Попытаться схватить палку и вырвать или сломать? Лукьянов попробовал. Несколько раз получил по рукам, отдергивая их, будто обжигался, но все же удалось, схватил палку, вырвал, занес над головой пацана.
– Только попробуй! – ощерился тот.
Лукьянов далеко отбросил палку.
– Маленький ты негодяй, вот ты кто, – сказал он.
– А ты пидор!
– Знаешь что, лучше молчи!
– Сам молчи!
И оба, в самом деле, замолчали. Лукьянов повел его дальше.
После рощи был спуск к речке, за речкой опять небольшой подъем, а вот и Мигуново.
Селу это название очень шло, оно, небольшое, полузаброшенное, доживающее свой век, всё кособочилось и будто действительно подмигивало. Подмигивали пустые окна брошенных домов, подмигивал завалившийся забор, подмигивал заросший бурьяном ржавый трактор – одна фара целая, вместо другой пустая чашка-глазница с червячками проводов, вот этой фарой он и подмигивал: умираю, мол, но не сдаюсь.
В селе была всего одна улица. Пустая. Ни машин, ни людей, ни даже кур. Никого.
Когда поравнялись с первыми домами, пацан опять выкинул штуку: резко повернулся и бросился на Лукьянова, целясь головой в живот. Лукьянов отскочил, высоко подняв руку с ремнем. Пацан опять бросился, выставив костистые кулачки. Совал ими, норовя ударить, и один раз даже достал, ткнул под ребра – и очень больно.
Это выглядело еще нелепей, чем с палкой: Лукьянов отступал, увертывался, почти бежал, а пацан стремился к нему, пытался то стукнуть кулаком, то пнуть ногой. Так они долго и молча кружились, оба запаленно дыша, пока наконец не устали. Остановились.
– И чего ты добился? – спросил Лукьянов.
– Отпусти, сказал! – прохрипел пацан.
Тут на улице показалась старуха с ведром.
– Здравствуйте! – окликнул ее Лукьянов. – Не знаете, чей это?
Старуха подошла поближе, вгляделась. Пацан отвернулся и сквозь зубы, но довольно внятно, пробормотал:
– Только скажи, баб Лен, я Витьку твоему все ноги оторву! И голову! – добавил он – решив, наверное, что отрывание одних только ног может бабку Витька не испугать.
– Я вот оторву кому-то! – в ответ пригрозила старуха. А Лукьянову сказала: – Не знаю я ничего. У нас люди веселые, сегодня скажешь что не так, а завтра дом сожгут.
– Ясно. А участковый у вас тут есть? Милиционер? То есть полиционер или как вы его зовете?
– Никак не зовем. Вон дом зеленый, там в одной половине почта, а в другой участковый, Толька-балбес. Мараться с дурачком, придушил бы на месте, – сказала она, уходя.
– Витька своего придуши! – крикнул ей вслед пацан.
Пошли к указанному дому.
Дверь в почтовую половину была приотворена для сквозняка, а участок оказался закрытым на большой висячий замок. Над дверью вывеска: «ОПОП Мигуново».
ОПОП… Наверное, Опорный Пункт Охраны Порядка, догадался Лукьянов.
