«Кого напоминало это движение старика?»
Память его напряглась, и вдруг вспомнилось то же, что несколько дней назад встало в памяти во дворце Диль-кушо:
«А! Так со мной разговаривал тот бесстыдник — поэт в Ширазе!»
Это воспоминание чем-то раздосадовало Тимура.
Он отвернулся к девушке, удивленный, как спокойно любуется она тем, что взволновало цариц Самарканда! Не жадность была в ее восхищении, а удовольствие от созерцания красоты.
Все стояли в безмолвии.
Дав ей время налюбоваться, он спросил:
— Нравятся?
Она не срезу ответила. Ей не хотелось выразить преклонение перед тем, что не раз при ней проклинали. Не ценность, а красота вещей нравилась ей. Но пути, по которым пришли сюда эти вещи, ей были ненавистны, — у отца часто говорили об этих путях. И главное: ей хотелось показать бескорыстие своей любви к Халилю.
Ее молчание рассердило Тимура: ему должны отвечать сразу! И он нетерпеливо крикнул:
— Нравятся?
Ее оскорбило, что старик кричит на нее, как на рабыню. Она громко, гневно ответила:
— Пахнут кровью сокровища!
Тимур застыл от ее дерзости.
Халиль шагнул было между нею и дедом, но сдержался.
Окружающие замерли.
Лишь Тукель-ханым засмеялась, тихо, но слишком громко для наступившей тишины.
Тимур вдруг решительно нагнулся над широкой чашей, до краев наполненной крупным жемчугом, и, запустив в глубь чаши руку, поднял полную горсть невиданных жемчужин.
Показалось, что в его зеленоватой руке жемчуг замерцал розоватым сиянием.
Одним рывком Тимур оказался перед лицом неподвижной Шад-Мульк.
Царицы попятились, ожидая, что он разорвет ее или швырнет в нее драгоценными горошинами.
Но Тимур медленно поднес жемчуг к ее лицу, тихо приговаривая:
— На, понюхай. Если пахнет, не бери.
Шад-Мульк стояла побелевшая.
«Если не взять?.. Отклонить подарок — это, по обычаю, такое оскорбление, что… Тогда не будет надежды на согласие старика и, значит, счастья с Халилем не будет. Не взять — потерять Халиля. Взять…»
Но додумать не было времени.
Она тихо, мелко дрожала, пока принимала на растянутый край своего покрывала этот царский дар.
А приняв, отступила на шаг, чтобы иметь расстояние для поклона.
Тимур, отвернувшись от нее, глядя на весь свой гарем, облегченно вздохнул и назидательно сказал:
— Ну, то-то!
Чуть склонив голову набок, сощурился в каком-то раздумье и, победоносный, отошел от Шад-Мульк мимо потупившегося Халиль-Султана.
Он прошел до конца всей залы и подождал там, стоя от всех в стороне, пока все прошлись вдоль индийской добычи.
Сарай-Мульк-ханым подошла к Севин-бей и, обняв ее, пригласила:
— Пойдемте покушаем.
А проходя около безмолвно стоявших Халиля и его любимой, великая госпожа позвала девушку:
— Пойдемте и вы.
Тотчас Улугбек снова взял ее руку:
— Пойдемте, пожалуйста!
И повел ее вслед за бабушкой, возглавлявшей шествие всего гарема через длинный ряд комнат, где уже собрались приглашенные Тимуром его вельможи.
Многие из них много лет подряд видели проходящий перед их рядами гарем своего повелителя. Многие из его жен, неповторимые красавицы, некогда блиставшие, как немеркнущие звезды, отблистали, померкли, навеки упали в сухую землю Афрасиаба, погребены под куполами Шахи-Зинды. Никто уже и не вспоминает их имена.
Но эти шли мимо по персидским коврам так неприветливо, так надменно, словно владели тайной бессмертия, как вечные звезды, и вечным могуществом, а все вельможи и знатнейшие мужи Мавераннахра, склонившиеся перед царственным шествием, были всего лишь тенями, обреченными на такое же бесследное исчезновение, как исчезает тень, едва померкнет солнце.
Но всем им казалось, что солнце Тимура будет сиять всегда.
Он по-прежнему стоял, ожидая, пока все женщины выйдут.
Мухаммед-Султан и Халиль остались.
Старик мастер, один, заложив руки за спину, осматривал каждое из сокровищ, словно лепешки или глиняные кувшины на базаре.
Тимуру показался забавным такой деловитый осмотр. Он подошел к старому мастеру:
— Нравится?
— Чисто.
— Что чисто?
— Работа. Это где ж такие мастера?
— В Индии!
— А… Вон что! — вдруг испугался старик. — Тогда ясно!
— Что ясно?
— Вот это все.
— А… — не понял его Тимур, но не хотел переспрашивать.
