Его жена заметила: — Писателям приходит в голову много такого, что тебе не придет. На то они и писатели. А теперь прошу всех к столу. Обед сегодня хороший, но если он перестоится, все пропадет.
Это был не просто хороший обед, это был обед замечательный, единственный в своем роде. Тут были и горячие tortillas — маисовые лепешки, и телятина под соусом mole — необыкновенным шоколадным соусом, рецепт которого был разработан еще ацтеками тысячу лет назад, горячие frijoles — бобы, arroz — превосходный мексиканский рис в двух видах: с курятиной и с креветками, — и свежие помидоры, и огурцы, и холодное мексиканское пиво, которое по праву может считаться одним из лучших в мире.
Разговор за обедом перешел на другие предметы, к облегчению моему и моей жены. Говорили о мексиканском искусстве и о борьбе, которую с таким невероятным, неослабным упорством и настойчивостью ведут трудящиеся Чили, о разнице между испанскими и мексиканскими народными танцами, о том, почему среди бакалейных торговцев в Мексике так много испанцев — не из числа республиканцев, разумеется, — и об автостраде Мехико — Куэрнавака, выстроенной пеонами, которым платили в день по шесть песо. Когда думаешь об этом, какой злой насмешкой кажется великолепная скульптура, изображающая группу рабочих, воздвигнутая на автостраде при въезде в Мехико, хотя Гомес заявил, что о ней можно сказать и другое: ведь скульптура изображает все же не святых, а рабочих! Разве не отразился в этом тот факт, что народ не верит больше старым богам? Потом Изгнанник заговорил об Университетском городке, об украшающих его мозаичных панно Диего Риверы — настоящем чуде искусства, а чилиец спросил, верно ли, что студенты не могут ездить на лекции в новый университет, потому что он построен очень далеко от города и проезд туда в автобусе обходится слишком дорого. И Гомес подтвердил это, сказав, что в Мексике самый богатый теперь в мире университет и самые бедные студенты. Потом речь зашла о Гватемале, которая только что сделалась жертвой предательства и насилия, о том, что вместо вопля ненависти и ужаса, от которого содрогнулся бы мир, Мексика откликнулась на это событие лишь скупыми слезами. Впрочем, слез пролилось все-таки больше, чем можно было предвидеть, сказал Серенте, вспомнив, как одна индианка плакала навзрыд у него в кабинете, сокрушаясь о прекрасной южной стране, с которой так жестоко поступили; а жена Серенте рассказала, что Ривера нарисовал на воротах своего дома гватемальский флаг, бросая этим гордый и смелый вызов миру.
Так проходил вечер, за вкусным обедом, в приятной беседе с приятными людьми. Испанская республика жила одно короткое мгновение, не дольше просуществовала и республика Гватемалы, но находятся другие, которые подхватывают выпавшее из рук знамя и несут его дальше, а потому в разговоре воспоминания и надежды переплетались. Никто из собеседников не принадлежал к разряду людей, живущих в безопасном убежище раздумий и рассуждений; все они душой и телом отдавались делу, в которое верили, и каждому пришлось испытать в жизни и победы и поражения. Но время шло, и пора было уходить. В небе, чисто промытом коротким вечерним дождем, взошла луна; мы стали прощаться. Доктор Серенте предложил отвезти нас домой на машине, но Гомес, остановившийся у своего дяди, неподалеку от нашего отеля, сказал, что в такую чудесную погоду он предпочитает идти пешком, и мы решили идти вместе с ним. Мы шли по темным улицам, почти не разговаривая, потому что после такого вечера, какой мы провели у Серенте, трудно завязывать новые нити беседы и даже приятно бывает помолчать. Мы пересекли пустынную площадь и пошли по улице Дуайта У. Морроу, потому что это был самый прямой и короткий путь, и когда мы уже были недалеко от Моралес, мы вдруг увидели под уличным фонарем одинокую человеческую фигуру.
— Смотрите! — сказала моя жена; одно только короткое слово, но мы оба поняли, о чем она подумала.
Это был монтер телефонной компании; вероятно, его вызвали срочно чинить какое-то повреждение. Он только что слез со столба и стоял, широко расставив ноги, упираясь кулаками в бока, с витком проволоки на одном плече и веревкой, перекинутой через другое, в тяжелых кожаных верхолазных сапогах и кожаном поясе, на котором висела сумка с инструментами. В ярком свете фонаря он казался чуть не великаном, крепкий, могучий, как скала, его мускулистое тело и лицо с тонкими чертами индейца казались выточенными из одного цельного куска, губы были тронуты легкой дружелюбной улыбкой, по какой в глухую ночную пору узнают друг друга те, у кого нет на уме ничего дурного. Гомес мягко и с достоинством приветствовал его, и он ответил на приветствие с тем же сдержанным достоинством. Ничего не было сказано по этому поводу, да Гомесу и не нужно было ничего говорить. Мы простились с ним и пошли домой…
