— Да, я знаю, — вмешалась моя жена. — Есть такие люди. Но ведь не все мы таковы. Нельзя же по Томпсонам судить о сташестидесятимиллионном народе.
— Кто я, чтобы судить? — улыбнулся Гомес. — Ведь мы говорили о Христе в Куэрнаваке.
— Ну и народ, эти мексиканцы, — добродушно сказал чилиец. — Во всем они должны быть первыми.
— У нас есть к тому основания, — сказал Гомес.
— У мексиканцев ко всему есть, основания. Они желают иметь монополию даже на страдания человечества, даже на все напасти, включая засилье североамериканцев.
— Вы нам льстите.
— Беда в том, — сказал Изгнанник, — что ни один североамериканец не понимает и не может понять Мексику.
— За исключением вас, — вставил. Серенте.
— Возможно. Думаю, что я понимаю Мексику — хотя бы отчасти.
— А я не понимаю, — чистосердечно признался чилиец. — И никогда не пойму. Я даже уже и не добиваюсь этого. Я здесь всего три недели, но я решил, что легче полюбить. Мексику, чем стараться понять ее.
— Нас понять совсем нетрудно, — медленно произнес Гомес. — Мы простой и очень бедный народ, которому никак не удается распрямить спину, потому что кто-нибудь всегда сидит на этой спине — или испанцы, или священники, или североамериканцы. Что же тут непонятного? Не нужно только усложнять этот вопрос.
— А если вы все-таки распрямите спину?
— Тогда вы увидите, что такое Мексика, — тряхнул головой Гомес. — Она вся станет вот как этот сад.
— Но мы отвлеклись и забыли о больной девочке, — сказала моя жена. — Что же с ней будет?
— Она умрет, — тихо сказал Гомес.
— И мы должны примириться с этим?
— Не понимаю, что за фантазия у людей ездить на каникулы в Мексику, — заметил Серенте.
— Их интересуют наши соборы, — сказал Гомес, и тут я заметил, что как раз сегодня мы осматривали один собор и что я рассказал священнику про индейца и его дочку.
— По-испански? — фыркнул Серенте.
— Нет, священник прекрасно владеет английским языком. Он изучил его в Испании во время Гражданской войны.
— А что он там делал в это время?
— В Мексике ему тогда было жить небезопасно, вот он и уехал в Испанию. Что он там делал — об этом я его не спрашивал. Можно догадаться.
— Он вас выслушал внимательно?
— Даже очень.
— И что же он вам ответил?
— Сказал, что над жизнью и смертью девочки бог волен и упрекнул меня за мое вмешательство.
Изгнанник горько усмехнулся и сказал почти non sequitur[3]: — Когда я ездил в Индию — это было давно, Индия еще была тогда английской колонией, — мне однажды пришлось беседовать с районным организатором компартии в Бенгале, и я попросил его изложить мне свою программу. Он ответил, что эта программа очень большая и сложная, но, тем не менее, ее можно уместить в одной-единственной фразе. Наша задача — подготовить своих соотечественников к тому, чтобы они в один прекрасный день плюнули все разом, и тогда образуется такой мощный поток, который всех англичан смоет в море.
— Вот именно, все разом, — одобрительно кивнул Гомес. — Простое дело, но иногда требуются столетия, чтобы его совершить.
— Не нравится мне ваша усмешка, — сказала ему жена Серенте. — Она какая-то недобрая.
— А может быть, просто невеселая? Вам не кажется, что мы часто путаем одно с другим?
Чилиец обратился ко мне: — Но почему вы решили, что этот человек похож на Христа? Как вы можете это знать? — Он употребил непонятный мне испанский оборот, и Серенте пришлось служить переводчиком.
— Есть лицо, знакомое всем. То лицо, которое тысячи раз воспроизводилось в живописи и скульптуре.
— Так ли это, — задумчиво протянул чилиец. — Ведь столько споров идет о том, существовал ли вообще Христос. Рембрандт писал его с лицом еврея — если можно говорить об еврейском типе лица. Когда к нам в страну пришли испанцы, они привезли с собой своего, испанского Христа, но наши живописцы и скульпторы постепенно придали ему черты уроженца Чили, усталое и терпеливое выражение лица чилийского крестьянина или шахтера. И мне непонятно, как вы можете с такой уверенностью говорить о сходстве этого человека с Христом.
— Мне тоже непонятно, — сказал Серенте. — Тем более, что этот человек был моим пациентом и мне ничего подобного и в голову не приходило.
