Тут Пимовна на "двойке" и подкатила. Телегу, насколько я понял, она "позычила" (заняла) у дяди Коли Митрохина. На нашем краю такая одна: без рессор, но на мягкой резине. И лошади, вроде, тоже его. Только гривы в косы заплетены.
- Тпр-р-ру! - властно сказала бабушка Катя, слегка потянув вожжи, - Садись, Сашка! В ногах правды нет. Доброго ранку, соседи!
Дед поднял меня под микитки и посадил на передок, рядом с возницей. Бабушка подстелила домотканый дерюжный коврик и подоткнула под зад подолы фуфайки.
- Здравствуй, Катя. Ну, в добрый путь!
Утренний воздух гулок. Сухая веточка хрустнет, а отзвук такой, как будто щелкнули ногтем по коробке гитары. Казалось бы, чему в той телеге греметь? Но на нашей грунтовке, растрясет и дорожный каток. Сплошная булыга. Не утрамбовалась еще.
Куда подевалась взрослая сдержанность? Главный вопрос жизни готов был уже сорваться с моего языка, но Пимовна будто прочувствовала, осекла:
- Молчи, Сашка, не до тебя...
Она и правда, была ни в себе. Сидела, нахохлившись, и о чем-то сосредоточенно думала. В дорогу оделась простенько: серая невзрачная кофта, боты "прощай молодость" и шерстяной красный платок, повязанный по-комсомольски.
Уже начинало светать, когда мы подъехали к дальнему броду через нашу речушку. Горизонт полыхнул, и алые блики скатились на перекат. Кони потянулись к воде, но не успели сделать и пары глотков. Нетерпеливые вожжи всплеснули над рыжими спинами. Сминая мелкие камни, телега рванулась по пологому берегу, вверх и вперед, к солнцу.
- Что это тебе летом болеть вздумалось? - спросила бабушка Катя, как будто, в иное время болеть не зазорно.
Я искоса глянул в ее лицо. Оно преобразилось, помолодело. Выцветшие глаза, как будто вобрали в себя зелень росистого луга, мимо которого мы как раз проезжали.
- Гланды, - запоздало пояснил я. (Удивился, конечно, этой метаморфозе, но не подал вида). - Из-за них я все время болею. Как перемена погоды, так первая простуда моя. Врач на Камчатке сказал, что пока их не вырежут, я даже расти не буду.
- Это врач так сказал?! - переспросила Пимовна с таким осуждением в голосе, что даже мне стало за него стыдно. - Даже я, деревенщина необразованная, и то знаю, что если у человека отрезать мизинец, он его будет чувствовать до конца жизни. А тут горло, головной мозг рядом! Ну, не растет человек, значит, время для этого еще не пришло. И не нужно туда лезть со своею наукой. Тоже мне, врач! А ну, повернись к солнцу, сама посмотрю.
Как на приеме у стоматолога, я послушно зажмурился и открыл рот.
- Левее! Голову запрокинь! - сухая ладонь надавила на лоб, чуткие пальцы осторожно ощупали горло. - Дурень твой врач. Не туда смотрел. Все хвори твои, Сашка, из-за того, что нет у тебя лобовых пазух. А гланды тут не причём.
- Как это нет?! - Вот так, проживешь всю жизнь, и только случайно узнаешь, что в твоем организме отсутствует что-то важное.
- Да ты не переживай, - успокоила бабушка Катя. - Ближе к природе будешь. Это по наследству передается, от матери или отца. Многие люди без пазух живут, и ничего. В нашем роду их вообще ни у кого не было...
Возле Учхоза на телегу подсели две молодые смешливые тетки близняшки в одинаковых ситцевых платьях. Судя по наточенным тяпкам, из огородной бригады. Попросили довезти до моста через Невольку - рукотворную речку с заставами для полива полей, самый большой из которых и был тем самым мостом. Копали ее до революции, всем миром, по указу станичного атамана, невзирая на звания и чины. Отсюда и такое название. Сейчас-то попробуй, кого-то заставь!
Екатерину Пимовну эти девчата знали. Разговаривали с ней подчеркнуто уважительно, называли только по имени-отчеству. Зато оторвались на мне: защекотали, затормошили, еще и чмокнули в щеку. Лица вроде знакомые, голоса, жесты. Одну их них, я точно где-то встречал в той, или этой жизни. А сейчас, поди, угадай!
И так меня это заело, что ни о чем другом думать не мог. Когда они спрыгнули на ходу, поинтересовался у бабушки Кати: кто, мол, такие? Она мне фамилию девичью назвала, а толку-то в том? Судя по обручальным кольцам, обе они уже замужем.
