Также до нее доносятся истеричные крики. Но этот визг, такой пронзительный… слишком много эмоций, тем светом это быть не может. Этот визг точно принадлежит этому омерзительному миру. Значит, она еще не совсем умерла. Дита открывает глаза и видит, как встают узницы и начинают кричать как безумные, впадая в какую-то внезапную истерию. Народ кричит, бормочет, что-то шумит, звучат свистки и слышен четкий ритм шагов. Она так ошарашена, что ничего не понимает.
– Все сошли с ума, – шепчет про себя Дита. – Лагерь превратился в сумасшедший дом.
Маргит тоже открывает глаза и испуганно глядит на подругу, как будто они еще способны чего-то пугаться. Дита касается руки матери, и та тоже открывает глаза.
Теперь они видят: в лагерь входят солдаты. С оружием, но это не немцы. Форма у них какого-то светло-коричневого цвета, совсем не похожа на ту черную, которую они видели до сих пор. Солдаты сначала наводят во все стороны свои винтовки, но почти сразу же их опускают, а некоторые закидывают их за плечо и хватаются руками за голову.
– Oh, my God! [26]
– Кто это, мама?
– Англичане, Эдита.
– Англичане…
Дита с Маргит так же широко открывают от удивления рты, как и глаза.
– Англичане?
Юный унтер-офицер забирается на пустой деревянный ящик, складывает руки в рупор и на примитивном немецком объявляет:
– Именем Соединенного королевства Великобритании и ее союзников этот лагерь объявляется свободным. Вы свободны!
Дита локтем толкает Маргит. Ее подружку словно парализовало, она не может говорить. И хотя только что она думала, что сил у нее совсем не осталось, Дите удается встать на ноги и положить одну руку на плечо Маргит, а второй опереться на мать, которая тоже выглядит оглушенной. И произносит фразу, которую все свое детство надеялась иметь возможность произнести.
– Война кончилась.
И тут библиотекарша блока 31 начинает плакать. Она плачет обо всех тех, кто не смог дожить до этого момента и увидеть все своими глазами: о своих дедушке и отце, Фреди Хирше, Мириам Эдельштейн, профессоре Моргенштерне… Обо всех тех, кого нет сейчас рядом с ней и кто не может этого видеть. Горькая радость.
Один из солдат подходит к выжившим узницам женского лагеря и кричит им по-немецки с валлийским акцентом, что лагерь освобожден, что они свободны.
– Свободны! Свободны!
Какая-то женщина подползает к нему и обнимает ногу солдата. Он, улыбаясь, склоняется, готовясь принять благодарность освобожденных. Но похожая на скелет женщина говорит ему с горьким упреком:
– Что же вы так долго не приходили?
Британские солдаты ожидали, что их встретят радостные, восторженные люди. Они ожидали улыбок и грома аплодисментов. Чего они совсем не ожидали, так это встретить прием, состоящий из жалоб, вздохов и хрипов, прием людей, которые плачут, мешая в одно радость спасения и глубочайшую скорбь о потерянных мужьях, детях, братьях и сестрах, дядях и тетях, кузенах и кузинах, друзьях, соседях… о тех многих, очень многих, кто не дожил до освобождения.
На каких-то солдатских лицах видно сочувствие, на других – недоверие, на очень многих – омерзение. Они никогда не думали, что концентрационный лагерь для евреев может быть этим скопищем тел, в котором не разберешь, кто живой, а кто мертвый, потому что в топкой грязи одни лежат поверх других. И живые еще больше похожи на скелеты, чем мертвые. Англичане думали, что им предстоит освободить лагерь военнопленных, но на его месте обнаружили кладбище.
Голоса, способные скромно, но все же выразить радость по поводу услышанной новости, тем не менее находятся. Хотя большинству тех, кто еще жив, сил хватает лишь на то, чтобы с недоверием наблюдать за происходящим.
Еще с большим недоверием – когда мимо проходит взвод арестованных. Дите пришлось взглянуть на это дважды, чтобы поверить. В первый раз за всю ее сознательную жизнь арестованными были не евреи. А во главе взвода, сопровождаемого с двух сторон вооруженными британскими солдатами, с высоко поднятой головой шагает Элизабет Фолькенрат со своей кичкой, пряди из которой падают ей на лицо.
