Он улыбнулся, увидев, как Тоня залилась румянцем, и стал в эту минуту похожим на прежнего веселого Антона Кирилловича. Но тут же лицо его снова стало серьезным и усталым.
Он помолчал и сказал уже другим, деловым голосом:
— Пойди к Анфисе Петровне, скажи, что я назначил тебя в седьмую палату. Она тебе все покажет. Если чего не поймешь, к ней обращайся. Ну, иди.
Он повернулся и пошел в дежурку, тяжело ставя длинные ноги в летних сандалиях. А Тоня пошла к Анфисе Петровне.
Анфиса Петровна работала в клинике санитаркой больше тридцати лет.
Это была высокая сердитая женщина со смуглым рябоватым лицом. В клинике ее побаивались не только молоденькие сестры, но и врачи; Тоня заметила, что даже сам профессор, обращаясь к ней, всегда говорит каким-то осторожным, извиняющимся голосом. Молчаливая, длинная, как удочка, в туго повязанной косынке на темных, без единой сединки волосах, она быстро и бесшумно проходила мимо Тони, когда та мыла полы, и только строго скашивала на нее свои маленькие, пронзительные глаза.
И вот к этой-то Анфисе Петровне Тоня и должна была сейчас обратиться.
Анфиса Петровна появилась, как всегда, внезапно. Наклонившись вперед, словно бегун на старте, она неслась по коридору, держа в руке резиновую грелку.
— В седьмую назначили? — сказала она, не дав Тоне выговорить слова. — Пока не ходи. Еще у ей все в голове мешается. Пока к ей никого не надо. — Она придирчиво и неодобрительно оглядела Тоню своими сверкающими угольными глазками. — Сейчас пойдешь со мной, — приказала она. — Поможешь поднять одного тяжеленного — постель надо ему поправить. Все руки пообрываются, пока его перекладываешь…
Анфиса Петровна вошла в мужскую палату, и Тоня робко ступила вслед за ней.
На кровати лежал старичок, сухой и легкий, как лист. Плоское тело его чуть угадывалось под одеялом.
«Неужели это и есть «тяжеленный»? — думала Тоня, глядя на маленькое, как кулачок, лицо старика, обтянутое бледной кожей. — Ведь его же ветер может сдуть…»
— Сейчас, батюшка, мы тебе постельку поправим, — сказала Анфиса Петровна, наклонившись, и Тоня не узнала ее голоса — так он был тих и мягок. — Ноженьки твои холодные согреем, спинку я тебе потру… — Она скосила на Тоню глаза и вдруг рявкнула: — Чего стоишь, подойди справа! Руки, руки под его подложи… Сейчас, сейчас, батюшка… — снова сказала она мягко и ласково.
Тоня начала осторожно приподнимать больного и изумилась: старичок оказался таким тяжелым, словно был откован из железа. Натужась, она с трудом повернула его, пока Анфиса Петровна проворно расправляла простыню. Тоня еще не знала, что тело человека, которого болезнь сделала неподвижным, всегда становится безмерно тяжелым, ибо уже не может откликнуться на чужое живое усилие.
Запыхавшись и неловко отступив, Тоня увидела на соседней кровати мальчика, которого относила на руках из вестибюля. Очевидно, ему уже сделали операцию. Мальчик молча смотрел на нее.
— Как дела, Вова? — спросила Тоня тихо, подойдя к его кровати.
— Побаливает, — серьезно ответил мальчик.
— Потерпи немножко. Тебе укол сделают, и не будет болеть. А завтра мама с папой к тебе придут…
— Это не мама, — ответил мальчик так же серьезно. — Это тетя Клава.
Смутившись, Тоня поправила ему подушку. Она вспомнила красивую женщину в лиловом джемпере, вспомнила, как та ушла из вестибюля, не оглянувшись, и смутилась еще больше.
— Пойдем отсюда, — приказала Анфиса Петровна.
В коридоре было пустынно. Из палат доносились то тяжелый вздох, то скрип кровати, то чей-то стон. Больничная ночь, полная тревожного забытья, уже совершала свой обход.
— Его мама с ними не живет, — пояснила Анфиса Петровна. — Такой хороший мальчишечка, а вот поди ты что случилось! А из чужой тети мамы не сделаешь. Особливо из этой…
Они вошли в другую палату. На койке возле самой двери лежал белоголовый мальчик, постарше Вовы. Глаза его были открыты, он не спал.
— Полюбуйся на умника, — сказала Анфиса Петровна скрипучим голосом. — Стояла на рельсах вагонетка с инструментами. Так он надумал ее рукой толкать. Другой игрушки не нашел. Дотолкался, пока руку покалечил.
