— Где твоя машина? — перебил он ее на полуслове.
— На Стейт-булевард. Возле круглосуточного магазинчика «Подзаправься!».
— Почему там? Она что, сломалась?
— Нет.
— Тогда с какой стати ты бросила автомобиль именно там?
Пэкстон снова уставилась в окно:
— Не важно.
Несмотря на ранний час, возле магазина царило оживление: это была обязательная остановка на пути тех, кто отправлялся на работу. Себастиан припарковался у белого «БМВ», который, слава богу, не пострадал. Пэкстон даже представить боялась, как бы она оправдывалась перед Себастианом и родителями, реши эти подонки выместить злобу на ее машине.
— У тебя, случайно, визина нет? — спросила она. — Мать не переживет, если я заявлюсь в таком виде.
— Дома есть, — ответил Себастиан. — Хочешь, заедем?
— Не нужно, спасибо.
В конце концов ей уже тридцать. Она имеет полное право ночевать, где хочет, и возвращаться, когда ей вздумается.
— Не хочу ехать домой, но нужно переодеться.
— Перевези часть одежды ко мне, и вопрос будет решен.
Пэкстон не могла поверить своим ушам. И это он предлагает ей после всего, что между ними произошло?
— Почему ты мне не позвонила, Пэкс? — вдруг спросил Себастиан, и Пэкстон поняла, что он глубоко уязвлен. — Если тебе так не хотелось домой, ты могла бы остаться у меня.
— Уилла предлагала подкинуть меня к тебе, но я отказалась.
— Почему?
— Потому что я напилась. А мы оба знаем: когда я теряю контроль над собой, ничего хорошего не жди.
— Я считаю, ты всегда прекрасна.
Пэкстон больше не могла этого выносить. Только не сейчас. Она открыла дверь:
— Пока. Спасибо, что подвез.
Себастиан схватил девушку за руку, не давая ей выйти из машины.
— Пэкс, я всего лишь хочу помочь.
— Я знаю. Поэтому больше ни о чем тебя не прошу.
Тихо, как мышка, Пэкстон проскользнула в дом, прижимая к себе сумку, которую, оказывается, попросту забыла в машине. Мать всегда спала допоздна, а отец, если случалась хорошая погода, чуть свет отправлялся на поле для гольфа, так что у нее были все шансы пробраться к себе незамеченной.
На цыпочках дойдя до кухни, Пэкстон облегченно вздохнула — теперь-то ей точно нечего бояться! — и улыбнулась Ноле. Крепко сбитая и широкоплечая, с рыжими волосами, тронутыми сединой, и лицом, сплошь усыпанным веснушками, будто его сбрызнули оранжевой краской, Нола энергично месила тесто, и в воздух то и дело поднимались облачка мучной пыли. Настоящая Госпожа Метелица из сказки.
Улыбка медленно сползла с лица Пэкстон, когда ей стало ясно, что они с Нолой на кухне не одни.
— Мама! Ты почему не спишь?
За столом сидела София с чашкой чая. Поверх длинной белой сорочки она накинула халат, волосы были убраны под широкую повязку. В ушах поблескивали бриллиантовые сережки-гвоздики — даже если днем София Осгуд носила другие серьги, эти она неизменно надевала перед сном.
— Ночью я слышала, как ты уехала, — заявила мать.
— Да, — созналась Пэкстон. — Мне не спалось.
— Может, расскажешь мне, где ты пропадала? — потребовала София. — У этого своего Себастиана? Я оторопела, когда он вчера вот так запросто сюда явился! Мне… мне совершенно непонятно, как себя с ним вести. — И она нервно одернула отвороты халата.
— Нет, мама, я встречалась не с Себастианом.
— С кем бы то ни было, мне не нравится, что ты возвращаешься домой в такое время! Именно теперь, когда вокруг только и разговоров что о «Хозяйке Голубого хребта»! И о чем ты только думаешь, Пэкстон? Что на тебя вообще нашло, хотелось бы мне знать?
— Я и сама не пойму, — тихо сказала девушка.
В детстве у Пэкстон были хорошие отношения с матерью. София считала, что с дочерью с первых дней необходимо устанавливать тесную связь, чем и занималась не покладая рук. В подростковом возрасте подружки даже завидовали Пэкстон: все знали, что в воскресенье ее бесполезно куда-либо звать, потому что воскресенья она проводит с матерью. Обе сидели в комнате для отдыха, делали педикюр, ели попкорн, смотрели слезливые фильмы и обмазывались какими-нибудь кремами. Пэкстон помнила, как мать приносила в ее спальню новые, сшитые специально для танцев платья, которых не было видно под слоями тафты; как помогала ей подбирать наряды: вкус у Софии был великолепный. Пэкстон помнила платья, которые мать надевала двадцать пять с лишним лет назад: голубые, из шелка и атласа; белые, сверкающие, как снег на солнце; и розовые, нежные и воздушные. Помнила, как родители танцевали на благотворительных приемах. Пэкстон с малолетства грезила о том же. Не о бесподобных платьях — хотя поначалу ей казалось, что они здесь играют главную роль, — а о том, чтобы счастливо кружиться в нежных объятиях любимого.
