Вернувшись домой, Мрак почувствовал себя лучше светлее, обед с епископом прошел отлично, а позже у себя в кабинете он упаковал вторую окаменелость и отправил ее с конюшим в Археологическое общество. Привязал к свертку картонную бирку с датой и местом находки.
* * *
Сольт раньше не знал ничего подобного. Через две недели десятки палеонтологов уже столовались в «Скале и Яме», рассеивались по свободным комнатам в домах старых дев, устраивались на походных койках в доме священника и тянули жребий, кому проводить дурную ночь в палатке прямо на краю скалы.
Осмотреть пещеру приехал сам Дарвин. Он признавал, что его удручает нехватка окаменелостей, необходимых для подтверждения некоторых его теорий. Оппоненты его «Происхождения видов» хотели знать, почему некоторые виды, похоже, совсем не эволюционировали. А как же тогда знаменитая «лестница окаменелостей»?
— Кембрийский период очень неудовлетворителен, — говорил Дарвин коллегам.
Казалось, пещера может предоставить новые возможности. Здесь, словно в кладовке, было все — трилобиты аммониты, устрицы в волнистых раковинах, брахиоподы хрупкие звезды на длинных ножках, и хотя вроде бы все это могло осесть здесь лишь после какого-то страшного потопа, вроде Ноева, человек с морским коньком в кармане был несчастлив.
* * *
Он долго выслушивал взволнованные речи о началах мира. Он всегда верил в нерушимую систему, сотворенную Господом и оставленную без изменений. Не желал признавать, что возможно бесконечное движение и изменение. Ему не хотелось расколотого мира. Он хотел чего-то великолепного, славного и неизменного.
Дарвин пытался его утешить:
— Он не менее чудесен, прекрасен или велик — этот мир, за который вы меня упрекаете. Он только не так удобен. Мрак пожимал плечами. Зачем же Господь создал мир до того несовершенный, что ему приходится постоянно себя исправлять?
От этого у Мрака начиналась морская болезнь. Он доводил себя до морской болезни, неистово мечась от одной крайности к другой, сознавая, что внутри у него идет борьба за власть, и так сильно стискивал руки, что кровь из них уходила.
Если движение в нем подобно движению в мире, сможет ли он когда-нибудь удержать себя? Должна быть какая-то устойчивая точка. Он всегда держался за неизменную природу Господа, за надежность Божьего творения. А теперь столкнулся лицом к лицу с неклейменым Богом, который сотворил мир себе на потеху — посмотреть, что из этого выйдет. И Человека он сотворил для того же?
Возможно, никакого Бога вообще нет. Мрак расхохотался. Возможно, как он всегда подозревал, ему одиноко, потому что он один.
Он вспомнил свои пальцы в полых витках окаменелостей. Вспомнил свои пальцы в ее теле. Нет, нельзя вспоминать об этом, никогда. Он сжал кулаки.
Есть Бог или нет Его, опереться все равно не на что.
Он ощупал конька в кармане.
Вынул его, повертел в руках. Подумал о бедном морском коньке, который нес деток в своей сумке, как вдруг высокая волна пригвоздила его к скале навечно.
Пригвожденный к скале. Ему нравился этот гимн.[6]Удержит ли якорь тебя в штормах жизни? Он спел его: Наш якорь душу на плаву удержит среди стихий, ревущих и безбрежных, пригвожденной к скале, что прочна и сильна, ибо в Божьей любви укрепилась она.
К скале пригвожденный. Мрак подумал о Прометее, прикованном к скале за то, что похитил огонь у богов. Прометей, обреченный страдать и днем, когда орел клевал ему печень, и ночью, когда она отрастала снова, затягиваясь кожей, нежной и тонкой, как у младенца.
Пригвожденный к скале. Здесь это просто городской герб: Сольт — приморская деревня, рыбацкий поселок, где каждая жена и каждый моряк должны верить, что надежный бог может усмирить непредсказуемые волны.
А если непредсказуемая волна и есть сам Бог?
* * *
Человек снял сапоги и аккуратно сложил на них одежду. Он был наг и хотел медленно войти в море и не вернуться. С собой он взял бы только одно — морского конька. Они поплыли бы назад сквозь время, сюда же, только перед Потопом.
Последний день мы оставались собой.
Я встала рано поджарить бекон. Пока он шипел на сковороде, я отнесла Пью чашку «Самсона Крепкого», напевая
