Он поставил свой бокал на стол, его рука сжала локотник плетеного кресла. Александр, вероятно, заметив, что принцу не очень-то хочется говорить о своем спасении, которое он расценивал как унижение, сказал:
— Сюзанна, расстрел в Лавале был самым настоящим. Господин де ла Тремуйль был ранен двумя пулями в грудь и упал замертво. Через пять минут после этого прибыл гонец с тайным предписанием генерала Канкло. Генерал приказывал приостановить казнь и отправить приговоренного в Париж.
Отец насмешливо отозвался:
— Признаться, я был совершенно уверен, что умер. А когда открыл глаза, то решил, что слишком переоценил себя при жизни и теперь получил наказание за свое самомнение — наказание в виде ада. Поистине, даже дьявол такого не придумал бы — отдать меня, принца, пэра Франции, в руки этих синих негодяев! Впрочем, я иногда даже доволен, что так получилось: все происшедшее пробудило во мне такую ярость и ненависть, что я теперь ни на минуту не могу успокоиться. Я буду бороться с этими выродками до последнего.
— Похоже, — улыбаясь, заметил Александр, — Республика оказала себе медвежью услугу, помиловав вас.
Он ушел, оставив нас одних. Отец долго молчал, словно обдумывал этот уход, и я с улыбкой поняла, что ему бы хотелось посмотреть Александру вслед, чтобы еще раз оценить его.
— Знаете, — сказал он вдруг, — а ведь я доволен.
— Довольны?
— Да. Признаться, я редко был доволен вами. Вы всегда поступали не так, как я хотел. Но вы же знаете, что я всегда хотел вам только добра.
— Да, — сказала я. — Знаю. Так он вам нравится?
— Герцог дю Шатлэ? Даже я сам не мог бы выбрать для вас лучшего. Впрочем, я должен признать, что всегда делал неудачный выбор. Вам что-нибудь непременно не нравилось.
— Но вы же меня не спрашивали… Хотя я и сама не знаю, отец, нужно ли спрашивать. Все решает случай. Я выходила замуж за герцога дю Шатлэ только ради его денег. Все остальное меня не интересовало. Я лишь хотела, чтобы Жан был всем обеспечен.
— Мне трудно слышать такое от своей дочери.
— Почему?
— Это наполняет меня стыдом. Нелегко сознавать, что это я допустил такое. Я не оградил вас от этого безумия. Я был виной тому, что вы были вынуждены принимать во внимание деньги герцога.
— Но мне кажется, что вы никогда не осуждали браки по расчету.
— Браки по расчету, моя милая, но только равные браки. Иначе говоря, союзы… Я прихожу в ярость, когда думаю, что члены этого семейства могут упрекнуть вас за то, что вы были бедны.
Улыбаясь, я покачала головой.
— Нет-нет. Все, к счастью, совсем не так. Меня никто не упрекает, я со всеми нашла общий язык. Я так счастлива, что…
Помедлив, я добавила, и глаза у меня сияли:
— Что только ваше появление могло сделать меня счастливее!
Он наклонился, взял мою руку, лежавшую у меня на коленях:
— Я рад, что мы помирились. Что мы теперь — одна семья. В Тампле я долго думал о вас. Нелегко было сознавать, что я ничего не знаю ни о вас, ни о Жане — вплоть до того, живы ли вы… Меня интересовала даже не судьба рода, а ваша судьба. Я слишком плохо использовал то время, когда вы были рядом, и меня утешало лишь то, что с Жаном я такой ошибки больше не повторю… И как я был рад, когда обнаружил, что ваша судьба устроилась куда лучше, чем можно было надеяться.
— Вы имеете в виду Александра?
— Да. Вы удивительно гармоничная пара. Нельзя отыскать более равных людей по благородству крови. То, что вы герцогиня дю Шатлэ, даже меня, принца, наполняет гордостью.
— Ну а Александр? Сам Александр?
— Ему я обязан свободой. Этим сказано многое.
Я прошептала — тихо, взволнованно:
— Ах, я так люблю его, отец… Это необыкновенный человек. Он сделал для меня такое, что…
— Что?
— Он оживил меня. Вернул мне душу. Я ведь почти потеряла ее тогда. А еще…
Запинаясь, я стала говорить. Рассказывать обо всем, что случилось со мной после того расстрела в Лавале. Мне нелегко было отважиться на такой рассказ. Еще ни одному человеку на свете я не признавалась в своей связи с Реме Клавьером. Но отцу надо было сказать. Я не сомневалась, что он если и не поймет меня, то не выдаст.
Он слушал меня, кусая губы, и его рука все сильнее сжимала локотник кресла. Он не прерывал. Лишь изредка, когда я замолкала, он повелительно произносил: «Говорите», — и я снова, будто подбодренная этим приказанием, находила нужные слова. Когда я в своем рассказе дошла до того, как забрала у Клавьера тысячу ливров и держала пистолет у него перед лицом, у принца побелели даже губы, он резко, гневно вскочил, прошелся по террасе, и его руки, заведенные за спину, были сжаты в кулаки. Потом сдавленно бросил через плечо:
