Вечер спустился теплый, тихий; облака, точно одеялом, окутали тайгу. Казалось, вот-вот пойдет дождь. Все в лесу притихло, насторожилось, но дождь не шел.
Кандауров, Саяпин и Петр чуть свет отправились за пять километров, на сопку Магистральную, как называл ее Миша, с тем чтобы пораньше, с утра приступить к определению истинного азимута. Эта процедура должна была отнять целый день. Руководство отрядом на это время было передано Мише.
Все больше темнело небо. Тайга засыпала. Лишь из редка доносилось протяжное верещание пролетевшей птицы и трепыхание ее невидимых крыльев. Казалось, со всего леса, из-под всех деревьев сбегались на поляну ночные тени, все ближе подступая к костру. Повеяло холодом, стало сыро.
Где-то зловеще закричала сова, нагоняя тоску.
— А, чтоб ты пропала! — воскликнул Мешков, вздрогнув от неожиданности. — Принесла тебя нелегкая…
— Ишь, как ухает! — испуганно сказал Фома- К чему бы это она, братцы?
Немного спустя завыл волк. Видимо, беспокойство, разлитое в воздухе, передавалось животным.
Огромные кругляши в костре жарко пылали. Пляшущим конусом взвивались в небо огонь и дым. Конус то растягивался, и тогда из темноты выступали угол палатки, хвост Чалого, телега, закрытая брезентом, то опадал, и тогда темнота подползала к ногам сидевших у костра. Гжиба чистил дробовик. Фома и Яков Мешков курили, развалившись на полушубках. Настя сидела, поджав под себя ноги и устремив в огонь глаза. Она смотрела на пламя, затаив дыхание, с таким настороженным и опасливым вниманием, как будто ожидала, что из огня выскочит и набросится на нее какое-то диковинное животное.
У всех было подавленное настроение. Даже Миша чувствовал себя не совсем хорошо. «Что это они так приуныли? — подумал он. — Надо их расшевелить».
— Добро сгорает, — начал Миша.
— Какое добро? — спросил Фома и подозрительно оглядел костер. — Никакого добра не вижу.
— Береза, ель, — пояснил Миша.
— Ель? Э, значит, ты ели не знаешь, — Фома снисходительно усмехнулся. — Да ее чем больше руби, тем больше вырастет. Она как волосы на щеке. А ты ее жалеешь. И нам того добра хватит и детям нашим.
— А внукам, правнукам?
— Далеко хватил, — Фома растянул рот в насмешливой улыбке. — И внукам кое-чего останется.
— А это как станем тайгу использовать.
— Как там хочешь! Руби, жги, сплавляй по рекам… Ишь, чащобина! — Фома указал на лес, обступивший поляну. — Лисой оборотись — не обскачешь, коршуном — не облетишь. Глушь, сила, ни троп, ни дорог! Пойди выруби!
— Эх, Фома, нерасчетливый ты, я вижу, человек, — сказал Миша. — Не думаешь ты о завтрашнем дне. Ты знаешь, к примеру, что из этого чурбанчика можно получить? — Миша показал на сосновое полено. — Смолу, деготь, бумагу, спирт.
Фоме стало скучно. Он взял щетку, скребницу и принялся чистить Чалого. Мешков протяжно и заунывно запел, склонившись к костру:
Бродяга к Байкалу подходить,
Рыбачью там лодку береть…
Мешков взял очень высокую ноту и тоскливо тянул ее, словно плел тоненькую бечевку. Он покачивал головой, осоловело глядел в огонь. А бечевка вилась и вилась в воздухе, оплетала сидящих у костра.
Из темноты вышел Фома, сжимая в руках скребницу и щетку.
— Ты грудью бери! — крикнул он с досадой и замахал на Мешкова скребницей. В костер полетел конский волос, треща и вспыхивая на лету. — Тоже певун. Я б такого певуна… Вот в Фомичевке у нас певали! Это да! Там глотки луженые, запоют — хоть стой, хоть падай.
Фома стал объяснять, как в Фомичевке поется песня о Байкале. Сам затянул ее по-своему. Но ничего не вышло, только всех насмешил. Казалось, что Фома дует в надтреснутую жестяную дудку.
— Ай замечательно! Вот это спел! — проговорил, улыбаясь, Миша, а затем предложил: — Знаете что?
Организуем самодеятельный шумовой оркестр! Лесной оркестр. Вот будет здорово!
