– Где же вы раньше были?
– Я только два дня назад узнала, что он здесь.
Лера чувствовала себя смертельно виноватой.
Врач схватил ее за руку.
– Поймите меня правильно, – ворковал он, не без удовольствия разминая в руках пальцы Леры. – Суслин – моя гордость. Восемь минут клинической смерти.
– А он мне ничего не сказал…
– Он и сам этого не знает. При его нервном состоянии, бесчисленных комплексах и маниях… я бы никогда не осмелился. Когда-нибудь потом, когда он будет вне опасности, мы порадуемся вместе. Восемь минут – и никаких последствий.
Этот разговор тут же вылетел из памяти. Впрочем, этому было вполне прозаическое объяснение. Лерин взгляд упал на настенные круглые часы. А часы показывали половину восьмого. Дома голодные Олег и Мишка, которые не представляют, куда девалась их жена и мать. А ведь она должна еще купить чего-нибудь на ужин.
Навестить Суслина Лера не собралась, но обещание встретить при выписке выполнила. Даже успела купить букет сирени, чем привела Суслина в полную растерянность, потому что он совершенно не представлял, что положено делать с букетом, некоторое время держал его как веник, словно намеревался подмести им вестибюль больницы, потом вернул его Лере и успокоился. Он был явно взволнован, и в этом не было ничего удивительного.
В такси он спросил:
– А вы знаете, не исключено, что я побывал на том свете.
Он уколол Леру настороженным взглядом.
«Какая я дура! – Гулкий бас доктора зазвучал в ушах. – Ведь Суслин был восемь минут мертв. И если железный ящик не плод его тщеславного воображения – все сгорело! А сейчас он увидит, и в его состоянии… Ну что делать? Везти его обратно в больницу?»
– Ничего страшного, – услышала Лера свой собственный жизнерадостный голос. – Вы же живы. Восстановить куда проще, чем изобретать вновь…
– Вы же ничего не понимаете!
У двери он сунул ей в руку ключ, сказав:
– Мне вредно волноваться.
Дверь отворилась. Не раздеваясь, он бросился в единственную комнату, помесь неустроенного холостяцкого логова и лаборатории, опрокинул стул, откинул локтями руки Леры, старавшейся его удержать или поддержать, и ринулся к приборам, громоздившимся на длинном, во всю стену, столе. Он долго возился с задвижками и запорами черного ящика, из которого, подобно разноцветным червякам, лезли во все стороны провода. Время ощутимо замедлило ход, и Лере казалось, что он уже никогда не сможет этот ящик открыть – и лучше бы, чтобы не смог, потому что она понимала, что, если Суслин не сумасшедший, в ящике ничего нет.
Тонкие пальцы Суслина замерли над ящиком. Они дрожали. Суслин обернулся к Лере и сказал тихо:
– Может, вы, а?
И тут же поморщился, охваченный негодованием к собственной слабости, и рванул крышку.
Лере не было видно, что там, внутри. Она шагнула, чтобы заглянуть Суслину через плечо, но он уже запустил обе руки в ящик и, вытащив пригоршню черного пепла, с каким-то мрачным торжеством обернулся к ней.
– Ну вот, – сказал он, протягивая вперед руки и держа пепел бережно, словно птенца. – Вы же видите!
– Может, что-нибудь осталось? – сказала Лера.
– Осталось! Температура восемьсот градусов! Осталось… Ничего не осталось. И не могло остаться. Вы вот не знаете, а я почти восемь минут был на том свете. Меня реаниматоры зачем-то вытащили, до сих пор гордятся, а скрывают, берегут мои нервы. Мне санитарка рассказала. Что же, вы полагаете, восьми минут было мало, чтобы принять сигнал?
– Так вы знали?
Лера открыла сумочку. Куда же она сунула валидол? Ведь специально клала валидол…
– Иначе бы не просил вас со мной поехать. Обошелся бы. Знал и трясся.
– Успокойтесь, – сказала Лера. Вот он, этот проклятый валидол. Теперь надо заставить его принять таблетку. – Мы все восстановим.
– Восстановим, восстановим… Разве в этом суть? Чем, вы думаете, я занимался последние две недели в больнице?
Он метнулся к своей сумке, рванул «молнию» так, что она чуть не вылетела из швов, пепел кружил по всей комнате, словно после большого пожара. Лера сказала, протягивая ему таблетку:
– Вот валидол, обязательно надо…
– Спасибо, – сказал он, роясь в сумке, повернул к ней голову, приоткрыл рот, чтобы она положила туда таблетку. – Вот!
