— В общем, суть такова: если мы проиграем эту войну, считайте, что Ральф Козларич проиграл войну, — сказал Козларич в Форт-Райли.
Теперь, узнавая подробности, он старался подходить к делу аналитически и не давать воли эмоциям. Не о том думать, что Каджимат был одним из первых, кого он получил, формируя батальон, а мысленно просеивать звуки, которые слышал, засыпая. В 12.35 вдалеке бахнуло. Негромко, глухо. Должно быть, то самое.
Их намеревались послать в Афганистан. Про крайней мере, первый слушок был такой. Потом — что в Ирак. Потом — вообще никуда. Они могли остаться в Форт-Райли и просидеть там всю войну. Понадобились неожиданные повороты судьбы, чтобы батальон, который вознамерился выиграть войну, получил такую возможность.
В 2003 году, когда война началась, батальона даже не было в природе: он существовал только в каком-то проекте, возникшем в ходе бесконечной внутриармейской реорганизации. В 2005 году, когда батальон появился, у него даже не было названия. Боевая единица — так он фигурировал. Новенький батальон внутри новенькой бригады, снаряжение — только то, что было у самого Козларича, личный состав — только он один.
И особенно невыгодным для Козларича было место, где батальон должен был базироваться: Форт-Райли, справедливо или нет, считали одним из малоприятных закоулков армии. Козларич, которому вскоре должно было исполниться сорок, окончил Уэст-Пойнт.[2] Он стал рейнджером,[3] и этот опыт, видимо, имел определяющее значение для его армейской жизни. Он участвовал в операции «Буря в пустыне» в 1991 году. Он был в Афганистане на начальной стадии операции «Несокрушимая свобода». Он дважды побывал на боевых заданиях в Ираке, восемьдесят один раз прыгал с парашютом, приземляясь в горах или лесу, неделями жил в дикой местности. Но Форт-Райли казался ему самым глухим местом из всех, где он был. С самого начала он чувствовал себя там чужаком, и это ощущение только усилилось в дни перед «большой волной», когда в Форт-Райли стекались репортеры поговорить с военными и их никогда не направляли к нему. Даже если им нужны были офицеры, его фамилия не упоминалась. Даже если им нужны были именно командиры батальонов, его фамилия не упоминалась. Даже если им нужны были командиры пехотных батальонов, которых там имелось всего два, — то же самое.
Ему было свойственно нечто такое, чего армия, даже повышая его в звании, не хотела принимать. Это не был гладкий, штампованный офицер без сучка и задоринки. Что-то в нем было от черной кости, низовое, мгновенно к нему располагающее, и его окружало какое-то силовое поле, которое он порой излучал мощно, волнами. И если армия чего-то в нем не принимала, то было и в армии то, чего не принимал он, — твердо заявляя, к примеру, что категорически не желает должности в Пентагоне, поскольку такие должности часто достаются подхалимам, а не настоящим солдатам, а он солдат до мозга костей. Эту его установку иные из друзей считали благородной, другие глупой — оба этих качества вошли в состав его сложной души. Он добр — и эгоистичен. Человечен — и поглощен собой. Росший сначала в Монтане, потом на севере тихоокеанского побережья, он сперва был худым мальчонкой с торчащими ушами, но со временем методично превратил себя в мужчину, который делал больше всех отжиманий и быстрее всех бегал милю, в мужчину, для которого каждый день жизни был волевым актом. Он горд своим брюшным прессом и своей безукоризненной способностью запоминать имена, даты, одобрительные и пренебрежительные отзывы. У него четкий и изящный почерк, почти каллиграфический. Он каждое воскресенье посещает мессу, молится перед едой и крестится всякий раз, когда садится в вертолет. Он любит начать со слов: «Дайте-ка я вам скажу кое-что» — и затем сказать тебе кое-что. Он может быть искренним, чем привлекает к себе людей, и резко-прямолинейным, чем порой их отталкивает. Однажды, когда журналист спросил его о проведенном им расследовании смерти Пата Тиллмана, профессионального футболиста, ставшего рейнджером в полку Козларича и погибшего в Афганистане от «дружественного огня», он предположил, что родным Тиллмана, наверное, потому так трудно примириться с его гибелью, что им не помогает в этом религия: «Когда ты скончался, ты вроде как переходишь в лучшую жизнь, так или нет? Ну а если ты атеист и ни во что не веришь, вот ты умер, и куда тебе податься? Некуда. Ты пища для червяков», — сказал он. Да, резкий человек, прямолинейный. И не слишком тактичный, пожалуй. Порой грубый. «Гребаная жара» — таков был его излюбленный отзыв о погоде.
