Ход кротом - страница 30

— Простите, дорогой товарищ, как ваше имя и отчество?

— Какое это имеет значение? Не достаточно ли будет, если я назову вам свою фамилию?

— А как ваша фамилия? — с той же учтивостью осведомился высокий.

— Охотников.

— Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.

Собрание настороженно прислушалось. Разговоры смолкли.

— Если вас это так, интересует, извольте: Николай Аристархович, — пожилой мужчина недоуменно пожал зелеными вельветовыми плечами.

— Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я не могу нарушить устав нашего клуба. Выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.

— Что за чепуха! — Охотников даже всплеснул руками; блеснули залоснившиеся локти.

— Простите, дорогой Николай Аристархович, — мягко пояснил рослый, — это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович Маяковский.

Тут он показал на волжанина-привратника:

— Это Василий Васильевич Каменский. А Бурлюк, — жест в сторону полноватого, — Давид, сын Давидович.

Зеленый вельветовый Охотников отозвался более насмешливо, нежели обиженно:

— А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич?

Публика уже вовсю хохотала, словно в цирке. Маяковский поднял руку. Дождавшись перерыва в раскатах смеха, ответил с той же нарочитой учтивостью:

— Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для столь высокого гостя мы не можем не сделать исключения? Все-таки нарком просвещения!

Раздался новый взрыв хохота. Бедный Охотников, после некоторого колебания, выбрал из двух зол меньшее: остался на месте. Понимал, что если пойдет к выходу, хохот еще больше усилится. Впрочем, волжанин Каменский поспешил и его утешить неразличимым за шумом добрым словом.

Скромный ощутил как-то вдруг, что сцена эта будет описана во множестве мемуаров и просто в книгах, и покосился на Корабельщика. Тот не рукоплескал и не хохотал во все горло, но тоже улыбался:

— Это мы удачно зашли. Я-то сперва собирался в Камергерский переулок, в «Питореск». Просто туда тащиться дольше.

За соседним столиком барышня спрашивала у графини:

— Вам какие же поэты больше нравятся?

— Пушкин, — вздыхала та, поправляя вырвиглазной расцветки шаль. — Ну, Сергей Александрович тоже хорошо пишут, только очень уж неприлично.

Мужичок из-за третьего столика, маленький, нахохленный, этакий заточенный в клетку человеческого тела воробей с умным, деловым взглядом столетнего ворона, прибавил мрачно:

— Плохо, ой плохо кончат Сергей Александрович: либо кого-нибудь убьют, либо на себя руки наложат.

И оглянулся, чтобы сам Сергей Александрович не услыхал. Но Есенин как раз говорил спутнику:

— Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся!

Маяковский же в эту самую секунду отвечал наркому:

— Есенин? Из всех имажинистов он единственный останется, вот увидите. Чертовски талантлив!

И, оглянувшись через плечо, прибавил:

— Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил.

Затем, выйдя уже сам на середину, провозгласил:

— Ну, что ж, давайте разговаривать на тему — кому чего надо? Кто что желает? Или, например, кто какие стихи пишет? Вот сидит особая планета поэзии — Витя Хлебников. Это ведь совершенно замечательный, просто гениальный поэт, а вот вы его не понимаете. Вам больше нравятся Северянины, Вертинские. Дешевая галантерея: брошки из олова, розовые чулочки, галстучки с крапинками, цветочки из бумаги. Вся эта лавочка свидетельствует о том, что у вас нет вкуса, нет культуры, нет художественного чутья!

— Владимир Владимирович, полно хвалить за глаза. Стихи его прочтите, сразу и поглядим, кто чего стоит!

Хлебников откашлялся и прочел, почти не играя интонацией: