— Богачи, скорее всего, не ходят в рестораны с меню «ешь сколько влезет».
— Пожалуй. Даже жалко их — столько вкуснотищи!
— Они и так могут что угодно есть от пуза.
Я не особо проголодался, и тем не менее порцию на двоих мы умяли в мгновение ока. Сакура взяла лежавшее на краю стола меню и придирчиво его изучала, выбирая добавку.
— Есть предпочтения?
— Полагаюсь на тебя.
Ответ вполне в моём духе.
Она молча подняла руку, и возле столика в ту же секунду возник официант — он будто неотрывно за нами наблюдал. Меня такая преданность делу несколько покоробила, а распорядительница пира, глянув на меня краем глаза, бегло продиктовала заказ:
— Сычуг, матка, прямая кишка, сетка, рубец, сердце, пищевод, аорта, лёгкие, книжка, сладкое.
— Стоп, стоп, стоп! Ты что заказываешь? — мне было неловко мешать работе официанта, но в её словах отсутствовал привычный смысл, и я не сдержался: — Книжка? Какая книжка?
— Из желудка, разумеется![5] Да, всё, что я назвала, — по одной порции на каждого.
Выслушав её, официант улыбнулся и поспешил оставить нас одних.
— Как ты сказала — сычуг? Это что, блюдо из сыча?
— Так ты не знал? Это всё названия частей говяжьей туши. Люблю потроха!
— В смысле — внутренности? Как смешно, однако, обозвали некоторые части коровы!
— А у людей разве нет? Вот в английском funny bone[6] — «смешная кость».
— Не знаю, где это.
— Кстати, «сладкое» — это железы, включая поджелудочную.
— Неужели поедание коровьих кишок — часть твоего лечения?
— Нет, просто они мне нравятся. Спроси о моём любимом блюде, и я отвечу — потроха. Моя любовь — внутренние органы!
— Что же ответить на это гордое признание?
— Я забыла заказать рис. Взять?
— Не надо.
Вскоре нам принесли большое блюдо со всеми заказанными ею внутренностями. От их вида, ещё более гротескного, чем я себе представлял, у меня практически пропал аппетит.
Послав официанта за белым рисом, Сакура увлечённо принялась раскладывать внутренности на решётке жаровни. Ничего не поделаешь, пришлось помочь.
— Смотри, этот поджарился!
Она не смогла равнодушно взирать на то, что я сторонюсь этого безобразного месива, и, не спрашивая согласия, положила на мою тарелку нечто белое, булькающее, испещрённое дырками. Мои убеждения запрещали мне транжирить еду, и я с опаской отправил кусок в рот.
— Вкусно ведь?
По правде сказать, он и жевался хорошо, и пах приятно, и оказался куда вкуснее, чем я ожидал, однако изнутри поднялось странное чувство обиды — будто меня провели, и я ограничился кивком. Она, как обычно, беспричинно улыбалась.
Я заметил, что у неё кончился чай, подозвал официанта и попросил у него ещё улуна и немного обычного мяса.
Я в основном ел мясо, она — требуху. Иногда я тоже клал себе кусочек, и она смотрела на меня с раздражающей ухмылкой. В такие моменты я делал вид, будто жевать заботливо приготовленные ею внутренности — занудная обязаловка, она стонала от досады, а мне становилось легче на душе.
— Не хочу кремации, — предложила она очевидно неподходящую для случая тему, пока мы с удовольствием угощались жареным мясом.
— Что, прости?
Я мог ослышаться и на всякий случай переспросил. Она с серьёзным видом повторила:
— Не хочу кремации. Вот если бы меня после смерти зажарили…
— Ничего, что мы тут едим жареное мясо?
— А то ведь пропаду из этого мира насовсем. Как бы уговорить остальных меня съесть?
— Давай доедим, а уж после обсудим, как избавиться от трупа.
— Ты мог бы съесть мою поджелудочную!
— Ты меня слышишь?
— В некоторых странах есть поверье: если тебя съедят люди, твоя душа продолжит жить в них.
Похоже, ни черта она не слышала. Или слышала, но не слушала? Скорее второе.
— Не прокатит?
— Не прокатит. По этическим соображениям. Не знаю, как по юридическим, надо проверять.
— Ясно. Жаль! Не смогу поделиться с тобой поджелудочной.
— И не надо.
— Не хочешь её есть?
— Ты из-за неё умираешь. Наверняка в ней первой застрянет часть твоей души. А твоя душа — тот ещё раздражитель.
— Это да, — она радостно захохотала.
После смерти столь неуёмной девушки её душа не успокоится и наверняка сосредоточится в поджелудочной железе. Не стану я такое есть, и не просите.
