Я встал.
— Понятно. Вы хотите знать все, от начала и до конца.
— Совершенно верно.
— Сколько времени в моем распоряжении?
Он пожал плечами.
— Сколько потребуется.
— А если я ничего не найду?
— Найдете. Вы забыли, что я никогда не ошибаюсь.
— Вы правы. Забыл. Я могу работать дома?
— Если хотите, мы поставим вам стол, — он кивнул в сторону комнаты, где работали репортеры.
— Нет, благодарю.
— Есть еще вопросы?
— Только один. Когда у вас получают жалование?
— Каждые две недели.
— Отлично. В день выплаты и увидимся.
Три недели спустя телефон зазвонил в тот самый момент, когда Мартин Рутефорд Хилл, сощурившись и с улыбкой на мокрых розовых губах, тщательно прицелился и вывалил миску с овсянкой на Глупыша, моего кота. Глупыш, пятилетний, пятнадцатифунтовый бутуз, лизнул овсянку, понял, что она ему не по нутру, прыгнул на высокий стульчик, на котором сидел двухлетний Мартин Рутефорд Хилл, и шлепнул его лапой по носу. Ребенок завопил. Глупыш плотоядно ухмыльнулся, спрыгнул со стульчика и ретировался в гостиную, клацая когтями по линолиуму кухни. Тем и завершилась очередная стычка в войне, где не могло быть победителей.
Я сложил «Вашингтон пост», посмотрел в потолок, крикнул отсутствующей мамаше: «Возьмешь ты, наконец, этого паршивца»! К Мартину Рутефорду Хиллу я обратился с другими словами:
— Замолчи! Тебе же не больно!
Ребенок продолжал вопить и бросил в меня пластиковой ложкой, когда я взялся за трубку настенного телефона.
— Слушаю.
— Мистер Лукас? — женский голос.
— Да.
— В конторе Френка Сайза мне дали ваш домашний номер, — голос молодой, решил я, его обладательнице никак не больше двадцати пяти.
— Чем я могу вам помочь?
— Меня зовут Каролин Эймс. Я дочь Роберта Эймса.
— Слушаю вас, мисс Эймс.
— Вы всех расспрашиваете о моем отце, — она не обвиняла меня, лишь констатировала факты. Возможно, тем же тоном она сообщила бы кому-либо о смерти ее любимого щенка.
— Да, задаю разные вопросы. Кстати, мне есть что спросить и у вас.
Последовала короткая пауза.
— Вы — честный человек, мистер Лукас?
— Стараюсь быть им, — теперь паузу пришлось выдерживать мне. Пришлось подумать, прежде чем отвечать на этот вопрос, поскольку ранее меня об этом не спрашивали.
— Если вы получите материалы, раскрывающие правду о моем отце, вы их используете в своей работе?
— Да, — тут уж я не колебался. — Несомненно.
— А Френк Сайз их опубликует?
— Да, я уверен в этом практически на сто процентов.
— Даже, если они докажут, что он солгал?
— Вы имеете ввиду Сайза?
— Да.
— Обычно он признается, если в чем-то дал маху. Причем делает это даже с радостью.
— В данном случае никакой радостью и не пахнет.
— Это точно.
Вновь она помолчала, а заговорила уже другим тоном, словно читая по бумажке или повторяя заученный текст.
— У меня есть информация, доказывающая, что мой отец стал жертвой обстоятельств. Пленки, документы, мои показания на пятидесяти страницах. Для того, чтобы смыть пятно с честного имени моего отца и возложить вину на тех, кто того заслуживает, я готова передать эти материалы вам, в три часа дня.
Она записывает наш разговор, догадался я, а потому постарался не говорить лишнего.
— Я готов взять у вас эти материалы. Где мы встретимся?
Она назвала уличное кафе на Коннектикут-авеню, недалеко от отеля «Шорхэм».
— На улице? — уточнил я.
— Да, на улице. Я хочу, чтобы вокруг было много людей.
— Как я вас узнаю?
Она коротко описала себя и добавила: «Я буду с зеленым „дипломатом“», — после чего повесила трубку.
К тому времени уже появилась отсутствовавшая мамаша и теперь она убирала овсянку, вываленную Мартином Рутефордом Хиллом на пол. Малыш с интересом наблюдал за телодвижениями Сары Хилл, а когда она закончила и поднялась, улыбнулся, сказав: «Глок».
— С «глоком» разберемся позднее, — она посмотрела на меня. — Кто победил, этот чертов ребенок или тот чертов кот?
— Я зафиксировал ничью.
— Он хоть съел большую часть овсянки.
— И не расстался бы с остальным, если б был голоден.
— Хочешь еще кофе? — спросила она.
— Не откажусь.
Сара наполнила мою чашку, налила кофе и себе. Села за круглый кухонный столик, держа чашку обеими руками, и уставилась на сад, начинающийся за большими стеклянными дверями. Садом занималась только она, и там уже цвели кизил и азалии. Потом должен был прийти черед роз и жонкилий. Траве в саду места не нашлось, Сара отдавала предпочтение цветам и кустам, меж которыми неторопливо вилась выложенная кирпичами дорожка. Три старых ели обеспечивали тень.
