Хлебопашец - страница 17

Все, к кому ходил Семен, были людьми набожными, примером служили. Однако, выходит, только в молитвах они праведные, а живут-то вон как — лишние наделы держат, другим не отдают. Не грех ли это, не против совести ли это? Теперь цену вон какую заломили. Хорошо ли на беде наживаться? Однако наживаются — и ничего им не делается.

Не первый раз размышлял так Терентий. И с каждым разом ему все меньше и меньше хотелось читать на клиросе. Он читает, а они молятся усердно. Лгут, казалось ему теперь, а не молятся. А сам он разве с прежней верой псалмы читает? Да и что они ему теперь, когда отец перестал за книги браниться, и он теперь и в школе берет, и в городе покупает, и газету «Сельский вестник» отец разрешил выписать, чем оба они сильно удивили односельчан, не знавших подобной нужды. Да и во всей волости, почтарь сказывал, не было еще такого, чтобы мужик газету выписывал.

Его манил реальный мир, мир знаний, а не веры. И на этот мир он смотрел во все глаза. Смотрел с любопытством, восхищением и тревогой: «Неужели и правда, когда нибудь земля вовсе перестанет родить?..» Эта тревога будет жить в нем отныне всегда, пока сам же не ответит на вопрос, мучивший не одно поколение землепашцев и ученых.

Шел голодный 1911 год, опять унесший в деревнях многих детишек, подобрал стариков, подточил силы молодых. В семье Мальцевых никого не тронул, однако отец заметно осунулся за зиму, ссутулился и телом опал. Поугловатей сделался и Терентий.

Все чаше он читал грустные, как горе, четверостишия Ивана Никитина:

В тот год вся прогрессивная Россия отмечала пятидесятилетие со дня смерти народного поэта, и «Всеобщий русский календарь», который читал и перечитывал Терентий, посвятил Ивану Никитину, певцу обездоленной судьбы простого человека, несколько страниц. Здесь же была и другая статья, посвященная памяти литературного критика Н. А. Добролюбова, тоже умершего пять десятилетий назад. Терентий прочитал ее, но понял лишь одно — жил на свете хороший, честный и умный человек, который хотел, чтобы людям жилось лучше. Однако и это понять в раннем детстве тоже немало. Добро, посеянное в детской душе, не дает прорасти злу.

Терентий уже знал и таил это в себе как грешное открытие: хлеб растет вовсе не от бога, а от воздуха, от света, от теплоты и влаги. И тем лучше растет, чем догадливее пахарь на время посева. А это уже дело ума человеческого: у ленивого и глупого хуже, у трудолюбивого и смышленого чудеса творятся.

Эти мысли он вычитал в книге, которая называлась «Куль хлеба и его похождения»[1].

Кончалась относительно спокойная полоса российской истории. Уже начали погромыхивать первые раскаты грома, которые, нарастая, потрясут человечество. Начинался новый революционный подъем.

Он зрел по всей России, в крупных ее промышленных центрах, в губернских и уездных городах.

В октябре голодного одиннадцатого года заволновались рабочие Шадринска. Забастовка охватила более двух тысяч человек, участвовавших в прокладке железной дороги Шадринск — Синарская. Именно сюда, на дорогу, выгнал голод многих неимущих и разорившихся мужиков со всех деревень Зауралья. Сюда, на дорогу, которая прокладывалась хоть и в стороне от деревни Мальцево, но и не в дальних далях, а верстах в двенадцати, ездили и те, кто не решился оставить свое хозяйство надолго, однако не мог отказать себе подработать хоть какую деньгу. Возвращались они домой, навидавшись всего и всякого наслушавшись.

Исподволь рушилась ограниченность того мира, пределы которого еще недавно редко кто перешагивал за всю свою жизнь и который представлялся вечным и незыблемым.

Искры классовой борьбы разгорались и в других странах Европы: в Германии, во Франции, в Великобритании. Все громче гремел над миром призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разъединить их, задержать революционный протест и сбить накал классовой борьбы, а заодно и мир переделить империалисты намеревались в пожаре мировой войны. К ней уже готовились, она зрела с каждым новым политическим противоречием, конфликтом, соглашением, союзом. Уже думали, искали повод к первому выстрелу.