Яблоня росла, раскрывала весной перепончатые листья-ладошки, ловила в них жаркое сибирское солнце. С каждой весной листьев становилось больше. Всё новые и новые саженцы появлялись в саду. Все они подставляли солнцу перепончатые, шершавые листья-ладошки.
В одну из весен бельфлер-китайке пришло время цвести. Она еще только догадывалась об этом, только предчувствовала, а Костромин уже знал точно, и привез в ту весну особенно много сытного талыкчанского чернозема. И охаживал яблоню и смотрел на нее со спокойной, умиленной нежностью.
И вдруг пошел снег. Он валился с небес как попало: большими лохматыми клочьями, жесткой перловой крупкой, задумчивыми тополевыми пушинками. Снег грузно, по-хозяйски расселся на беспомощных яблоневых ветках, и они согнулись, горестно качались. После снега на неделю зарядил теплый дождь. Он сшибал снег с веток, снег шипел и таял. Жаркое солнце довершило дело. Чия хватила через край хмельной весенней водицы и пошла к озеру напролом, не разбирая пути. К вечеру она добралась до костроминской заимки, поддела невзначай избу, и изба упала, как игрушечный ребячий домик.
Семейство Костроминых загодя ушло на ближний горный склон, сбилось там в кучу, кое-как спасалось от дождя и ветра в худеньких своих ватниках и шубейках. Сам Костромин остался внизу. Мокрые, трепаные волосы облепили лоб. Не хотел он поддаться воде, этот сутулый, упрямый человек. Поглядел отчужденно, как вода проволокла мимо драночную крышу с его избы, и тотчас отвернулся и продолжал свое дело: загонял колья в землю, крепил к ним яблоневые стволы. Но вода валила и яблони и колья, и самому человеку трудно уже становилось держаться в этой ошалелой воде. Он понял бесплодность своего дела, остановился, широко расставив ноги, и смотрел, как яблони одна за одной медленно опускаются в воду. Они колыхались, дрожали, изо всех сил цепляясь корнями за землю. Очень им не хотелось плыть в огромное, черное озеро. Но талыкманской земле, уложенной на каменную подстилку, самой не за что было держаться. Сама она плыла, растворялась в воде. Плыли яблони.
Костромин вдруг заметил что-то, рванулся с места и упал в широко бегущую воду. Вода протащила его немного, а когда он встал, в руках у него была яблонька. Он принес ее на склон, где спасалось от воды семейство, положил на землю и принялся ладить костер, чтоб согреть ребятишек. Почти ничего не говорил, да и не стоило говорить, не стоило спорить слабым человечьим голосом с упившейся своим ночным могуществом речкой.
На рассвете стало видно, что к яблоньке, принесенной Костроминым, привязана бирка с расплывшимся чернильным словом: «Бельфлер-китайка».
К полудню вода ушла. Там, где она куражилась ночью, где раньше был дом и сад, поблескивали чисто вымытые гладкие камни. Но бельфлер-китайку выходили. Посадили на специально отрытой в склоне горы терраске. Снова ее потчевали пеплом и талыкманской землей. Она заглядывала вниз в озеро и вздрагивала от высоты.
Скрипели по утрам уключины на озере. Это Костромин с сыновьями возили с Талыкмана новую землю взамен унесенной рекой. Все шире становилась терраса на горе. Внизу под ней появилась еще одна терраса, а выше еще одна. Валуны, которые приволокла с собой хвастливая Чия, Костромин калил кострами, поливал озерной ледяной водицей, и они потрескались, развалились. Подальше от озера, поближе к горам Костромин поставил новый дом, маленький, меньше прежнего. Появился новый сад. Яблонь в саду становилось все больше, и все они были для Костромина как дети. Такие же белоголовые по весне. Такие же требовательные на заботу, и неизвестно, когда из них выйдет толк. Такие же беспомощные и радостные сызмальства.
...И вдруг Костромин поднял на все это топор. Поднял — и увидел своего друга, мечтавшего о таких яблонях, и свой сад, и обступившие его понятные, добрые сибирские горы, и ласково прищурившееся сибирское озеро внизу, и яблоки, теплые, смуглые, обласканные сибирским солнцем. Любовь ко всему этому, умиленная нежность подступила к глазам, и две слезинки пугливо побежали по лицу, спрятались в седой щетине на подбородке.
