Одиннадцать фамилий было выведено черной краской на столбике. Костромин прочитал их все и подумал, что надо бы теперь приписать сюда двенадцатую фамилию: Климов. Припомнились те одиннадцать. Их зарезали кайгородовские бандиты вон в той монастырской церквушке со сбитым куполом. Припомнилась осенняя ночь и ледяная вода Талыкмана, как подхватила она его, упруго и властно, и понесла куда-то прочь от смерти. Гавриил Климов плыл тогда рядом с ним.
И еще подумалось, что хорошо бы, когда придет срок, лечь вместе с теми одиннадцатью под серый столбик. Вместе приехали в двадцать первом году из Питера на Талыкман, вместе гнали из Талыкчи монахов, вместе строили коммуну. Вместе и лежать... После гибели коммунаров Костромин задумался надолго, ссутулился, отошел от людей. Может, страшного увидел больше, чем положено человеку, а может, взяли свое побои и раны и последовавшая за ними тяжелая болезнь. Вытащил его тогда Климов из воды, выходил, и Костромин уехал куда-то, пропадал два года, а потом вернулся. Видно, оставил на озере что-то такое, без чего не стоило жить в иных местах. Вернулся и поступил работать на пост, созданный Новосибирским отделением гидрометслужбы в урочище Чии. С тех пор стал он там бессменным наблюдателем.
Климов остался прежним, веселым. Женился на красивой алтайке Фаине, помогал строить в Талыкче колхоз, стал работать в нем за агронома, хотя специального образования не имел.
Костромин вошел в дом, и Фаина поднялась ему встречу так же весело и радушно, как умел это делать ее муж. Многому она научилась у мужа — растить яблони, читать газеты и даже улыбаться. Ну, конечно, это же климовская широкая улыбка проступила на смуглом, резко и точно очерченном лице женщины.
— Здравствуй, Фая... — Костромин поставил чемодан и протянул Фаине руку. Она не заметила его руки... Что-то такое вдруг случилось с ее лицом, может быть, заволокло его дымом из трубки, которую Фаина держала в зубах?
Она подошла к чемодану, опустилась над ним и потрогала его. Глаза ее протянулись к Костромину, снизу вверх, словно руки, просящие, повелевающие и жалкие. Взгляд был осязаем и невыносим.
— Да ничего, Фая, может, еще ничего и нет. Неизвестно ведь. Может, обронил чемодан в озеро. Да вот, Гавриил-то Степанович. Подождать надо. Серьезно.
Фаина зашептала что-то на своем алтайском языке. Застонала и изо всех сил прижалась щекой к черному ребру чемодана.
Костромин стоял, низко свесив руки, мял ими края своей синей шляпы. Пришел председатель колхоза Аргамаков. Пришли еще разные люди. Всякий в Талыкче знал Михаила Афанасьевича Костромина, всем хотелось поговорить с ним и потрясти его руку.
Узнав о гибели Климова, помолчали немного. Но плакать и сетовать никто не стал. Куда-то увели Фаину. Раскрыли климовский чемодан. Нашли в нем размокшие, совсем негодные журналы по садоводству да мешки с яблочными семечками. На мешках растеклись чернильные непонятные слова: «боровинка», «анисовка», «пепен-шафранный», «бельфлер-китайка».
Все разглядывали мешочки, качали головами, покуривали, попыхивали трубочками.
— Шибко много семян привез Гаврила Степаныч, — сказал председатель Аргамаков. — Наш народ — горный народ. Скот разводить, медведя скрадывать, кедрашничать — это мы знаем. Яблоко выращивать — это русский народ знает. Мы не знаем. Фаина знает, да что она, слушай, Михаил Афанасьевич, одна сделает? Женщина есть женщина. Как по-русски сказать, баба. Я так думаю, бери ты эти семена. Гаврила Степаныч был тебе друг. Бери, Михаил Афанасьевич.
— Возьму я, — сказал Костромин глухо и торжественно. — Только условие себе такое поставлю. Да вот перед всеми здесь скажу. Не для красного слова, а так уж, как есть. Сто яблонь я обязуюсь вырастить на озере. В память это, значит, о лучшем друге моем, о Климове Гаврииле Степановиче. Да вот и обо всей нашей коммуне тоже...
Но яблонь не получилось из семечек, привезенных на озеро Климовым. Может, потому что семечки отсырели в воде, а может быть, не по вкусу им пришлась земля или ветреная зима. Но одна яблоня вышла. Она не сразу стала яблоней. Сначала это был тоненький стебелек. Сквозь глянцевую его кожицу просвечивала зелень. Землю вокруг стебелька посыпали пеплом от жженых рыбьих костей, поливали разными животворными смесями. Внутри стебелька появилась белая чистая косточка. Тогда стебель косо срезали ножом и привязали к срезу веточку уже плодоносящей яблони. Она приросла понемногу, и стебель превратился в саженец. Саженец высадили рядом с другими яблонями, укутали от зайцев берестой и повесили на него деревянную бирку с надписью: «Бельфлер-китайка».
