Это не мешало ему придумывать все, что только возможно, чтобы окутать свое происхождение завесой густого тумана: получив фактическую власть благодаря обстоятельствам и таланту, командуя массой феодалов, которых родство по крови, пусть дальнее, часто связывало с императорским домом, сын скромного временного бойца из войск Ода, должно быть, не раз ощущал безвестность своих предков как нетерпимый провал. Тогда он мог допускать что угодно, в том числе свое полубожественное рождение, если этого требовала политическая необходимость. Он не останавливался ни перед чем, даже перед святотатством, и, лгать так лгать, в разговорах и письмах ссылался на буддийский сюжет о чудесах во время беременности: когда мать вынашивала его, — рассказывал он, — ей приснился вещий сон. В разгар ночи комнату залило солнцем, словно был полдень. Все ужаснулись, но гадатели предрекли, что ребенок, который родится, озарит четыре моря и подчинит своей власти весь мир.
Так Токитаро распространял легенду о себе самом — может быть, впадая в страшный грех гордыни, но в полном согласии с духом своего народа, поскольку тот, похоже, от этой легенды отказался нехотя. Эти героические, трогательные или нелепые сны описывались в японских школьных учебниках еще в начале XX в.; но кто сегодня может утверждать, что эти сказки, порожденные богатым воображением героя, в течение трех веков после его смерти не дали более важный импульс формированию психологии современной Японии, чем все политическое дело его жизни? Если так, вполне понятно, почему мы часто даем слово легенде: Токитаро никогда не принадлежал к тем, кто любит оголяться в жестоком свете прозаичной реальности.
Для этого у него хватало оснований. Природа проявила к нему мало щедрости: низкорослый, хилый, он вызывал насмешку своим сходством с обезьяной — насмешку тревожную и обычно злую, потому что его странный сверкающий взгляд смущал и предвещал появление личности, стоящей много выше обычного уровня. В какой-то мере этот неприятный, но притягательный облик можно увидеть в его портретах, сделанных в зрелом возрасте: на одном из них изображен человек весьма тщедушный, затерявшийся в ворохе роскошных шелков, но его напряженная экспрессивность говорит о том, что внешнее впечатление слабости ложно; а душа его просматривается в удивительном портрете, сделанном на чехле от веничка для сбивания чая: да, это возвышенная ложь, но она настолько правдива — ведь в отношении Хидэёси воображаемое иногда выглядит более истинным, чем реальное!
По обычному закону компенсации ребенок был наделен и бурным темпераментом. Чтобы внушить ему хоть какие-то азы дисциплины, родственники поместили его на пансион в буддийский монастырь, принадлежавший популярной секте Чистой Земли (Дзёдосю): она учила, что после смерти души верующих смогут возродиться в Западном раю, раю Будды Амиды. И вот Токитиро на пансионе у монахов, в загадочном заведении, от которого несомненно навсегда сохранилось только название — Комёдзи. Но Токитиро не любил учиться и еще меньше уважал статус монаха, который как сын народа считал бесполезным для общества и даже унизительным; ужасный ребенок, гениальный тупица, чей талант заурядные люди не могли разглядеть! Это, конечно, литературное клише, но оно ближе к истине, чем кажется: воины, полностью поглощенные освоением и совершенствованием своего искусства — которое лишь одно гарантирует им сохранение жизни и чести, — лучше владеют оружием, чем кисточкой, что всегда будет выдавать и каллиграфия Хидэёси, чаще всего обходящаяся без сложных китайских иероглифов и предпочитающая разговорный язык; он будет проявлять изящество лишь в письмах женщинам, заимствуя, по моде того времени, женский язык двора (но было бы бесполезно искать у него черты «серьезной», мужской культуры, которую питало обширное знакомство с литературой в китайском духе). Дети простых самураев, обычных вассалов (кэраи), всегда готовые защитить свою хрупкую жизнь, раньше времени ожесточившиеся из-за крайне сурового воспитания тела и чувств, сохраняли в сердце мало места для нежности, как и для изящной словесности, — их школа была нелегкой, равно как и школа крестьянского мира, из которого многие из них вышли.
