– Будет тебе егозить!
Сказано было основательно, с сердцем. Клавдий Симеонович хорошо знал схожие интонации: еще немного, и на пленника обрушится нечто поубедительней слов. В своем филерском прошлом Сопов и сам нередко прибегал к подобным приемам, что давало самые полезные результаты.
– Да я что… – забормотал он, стараясь говорить нетвердо (что получалось почти без усилий). – Я ж и не прошу ничего…
– А ты попроси, – сказал второй голос. – Да как следует. Может, и выйдет тебе послабление.
Вне всяких сомнений – говорила женщина.
Слова были вроде как обнадеживающие, но тон их не оставлял сомнений: сколько бы ни умолял нынче Клавдий Симеонович, ничегошеньки у него не получится. Можно и не надеяться.
Сопов осторожненько огляделся.
Комната, в которой был заключен титулярный советник, оказалась совсем небольшой. Света немного, потому и смотреть особенно не на что. Кроме него, двое – Клавдий Симеонович видел их тени на стенах. Мужчина и женщина. Скорее всего, кормщик со своей «богородицей».
И настроены оба к незваному гостю совсем не по-дружески.
– Кажись, вошел в разум, – сказал кормщик. – Отпусти его, матушка.
«Ого! Однако и хватка у этой особы».
– Я-то отпущу. Да только вдруг кинется?
Старец обошел вокруг лавки, на которой лежал Сопов, и склонился к его лицу:
– Вишь, сомневается Манефа в твоем разумении. Колеблется. Что скажешь?
– Не извольте беспокоиться, – ответил Сопов. – Буду тих, аки мышка лесная.
– Ладно, – сказала невидимая пока Манефа. – Пущу. Учти только: ежели что, никто с тобою не станет миндальничать.
– И не надо, – сказал Клавдий Симеонович. – Ни миндальничать, ни апельсинничать. Только отпустите.
Хватка стальных пальцев ослабла, и Сопов, закряхтев, выпрямился.
Все точно: в комнате их было трое.
«Что ж это со мной приключилось?» – подумал Клавдий Симеонович.
В самом деле – не мог же он, будто барышня-институтка, повалиться в обморок при виде сцены свального греха! Нет, перейти в бессознательное состояние ему помогли. Определенно.
Сопов провел ладонью по затылку. Там обнаружилась немалая шишка: похоже, предположение было совершенно правильным.
– Чего наглаживаешь? – насмешливо спросил кормщик. – Али не так что?
– Не совсем, – сказал Сопов. – Кто ж это меня? И за какую провинность?
– На это отвечу, – неожиданно согласился старик. – Приласкал-от тебя Кузьма. А за что – тебе и без меня ведомо.
– Неведомо, – сказал Клавдий Симеонович. – По-моему, вы перепутали.
– Эва! – криво усмехнулся старик. – Перепутали! Не-ет, странничек, Кузьма исполнил все в точности. И попотчевал тебя с полным на то основанием.
– Да за что?!
– А за то, – ответил кормщик, – что ты лазутчик и самый что ни есть зловреднейший соглядатай. Ну, чего вытаращился? Язык проглотил?
Язык был на месте. Но что сказать-то?
– Вишь, Манефа, – повернулся старик к «матушке», – шпиён наш со страху совсем дара речи лишился.
– Какой, к чертям, шпион, – поморщился Сопов. – Я ж говорил Кузьме…
– Что ты ему балакал, мне ведомо, – перебил его старец. – Но веры тебе нет, потому как ты сыщик и, стало быть, характера змеенравного.
При слове «сыщик» Сопов немножечко вздрогнул. О чем это старикан толкует?
– Ага! Глаз-то вон заметался, – удовлетворенно заключил старик. – Как есть, лазутчик. И взглядка у тебя вороватая.
При этих словах Клавдий Симеонович наконец осознал, что несколько раз сильно ошибся. Во-первых, попав в деревню, доверился Кузьме, совершенно ему незнакомому. Подлинной истории не рассказал, а пустился в игру играть, правил которой не знает. И самонадеянно отправился в эту соборную, где и потерпел полное и закономернейшее фиаско.
И это еще не все.
Оказывается, он утратил наработанную годами способность маскироваться и убеждать людей. Полностью или нет – неясно. Но все ж достаточно, чтоб окаянный дед ему не поверил. Да и треклятый Кузьма, видать, тоже.
В общем, фон Коттен и старший филер Серебрянников его бы теперь определенно не похвалили.
– Кому ж ты нас предал, аспид? – спросил кормщик. – Кому побегнешь докладывать? Поди злым фарисеям – церковникам?
Сопов опять промолчал.
Однако кормщик истолковал это молчание по-своему.
