— Ваше преосвященство, они все на месте, но крадет волк и считанную овцу. С виду они в порядке, а на самом деле не все; хотите убедиться, прикажите принести сюда бочонок, что стоит в моей комнате, и открыть вот этот — он подменен.
Бочонок открыли и отдали должное моей правдивости и изобретательности, о коих свидетельствовали земля и тряпье в бочонке. Посыпались вопросы, как я это сделал, но я не отвечал.
Прежде всего я попросил монсеньера выполнить обещание. Он тут же распорядился дать мне второй бочонок, так что у меня их стало два. Однако, чтобы все видели мое благородство, я этот второй бочонок целиком отдал моим товарищам.
И хотя монсеньер был поражен дерзкой покражей, еще больше поразила его моя щедрость, которую он весьма одобрил. Проказы эти, однако, уже начали внушать ему опасение, и не будь он человеком поистине святым, несомненно выгнал бы меня.
Но монсеньер, видимо, рассудил так: «Если я лишу его своей поддержки, то при столь дурных наклонностях он совсем пропадет. Его проделки в моем доме — всего лишь ребяческие шалости, от которых нет большого ущерба. Пускай лучше тащит мелочи у меня, нежели совершает от нужды крупные кражи у других». И чтобы смягчить мою вину, монсеньер обратил проступок в шутку. Поправимое зло надобно исправлять, а непоправимое — смягчать. Над проделкой моей много смеялись, и монсеньер рассказывал о ней, как приходилось к слову, всем князьям и дворянам, его посещавшим.
ГЛАВА IX
о второй покраже сластей, учиненной Гусманом де Альфараче в доме монсеньера, и о том, как он из-за страсти к картам этот дом покинул
В любви к ближнему есть свой уряд и чин, как я уже говорил прежде: сперва бог, за ним родители, затем дети, за детьми слуги, причем хороших слуг надлежит любить больше, нежели дурных детей. У монсеньера детей не было, и к нам, своим слугам, он питал самую нежную любовь, ставя нас сейчас же после бога и бедняка, образа божьего. Милосердие его не знало предела, а оно есть лучший плод и живительный огнь духа святого, высшее из всех земных благ, прекрасное начало, ведущее к блаженному концу. В милосердии обретаются вера и надежда. Оно — путь к небесам, узы, соединяющие бога с человеком, чудодейственная сила, бич для гордыни и источник мудрости.
Монсеньер желал моего блага, как своего собственного. Он учил меня духом кротости, а не палкой по кости. И чтобы проверить, способен ли я обратиться к добродетели, он оделял меня яствами со своего стола, избавляя от соблазна и желания воровать. Делясь со мной лакомствами, он приговаривал:
— Даю тебе это, Гусманильо, в залог дружбы и мира; я, как и отец Николао, не хочу с тобой ссориться, а потому удовольствуйся сим угощением, которое я подношу тебе как вассал своему сеньору.
Говорил он это с веселой улыбкой, не смущаясь тем, что за столом сидели важные господа. Добрейший был человек! Слугам оказывал доверие и уважение, был с ними щедр и ласков, помогал чем мог, отчего все они души в нем не чаяли и служили верой и правдой. Коль хозяин справедлив, слуга усерден — хороша плата, хороша и работа; но для хозяина добросердечного челядь жизни не пожалеет. И наоборот: человеку скупому, надменному и неблагодарному не дождаться ни любви, ни усердия; много у него слуг, да мало услуг; его осуждают, бранят, поносят на улицах, площадях и в судах; он всем ненавистен, и никто за него не заступится.
Знали бы господа, сколь важно иметь честных и преданных слуг, свой кусок бы им отдали, ибо в слугах истинное богатство. Не может слуга быть усерден, когда хозяин его не любит.
Привезли как-то монсеньеру из Генуи несколько ящиков с цукатами, таких больших, позолоченных, разукрашенных — просто загляденье! Цукаты были недавнего приготовления и в пути слегка отсырели. Когда их показали монсеньеру, он весьма обрадовался; особливо потому, что изготовила и прислала их его родственница, от которой он часто получал такие подарки. Меня тогда дома не было, и в мое отсутствие устроили совет, как эти цукаты подсушить и вместе с тем уберечь от меня. Надо ведь было выставить их на солнце, а скрыть их от меня не удалось бы даже в урне с прахом Юлия Цезаря. Все давали советы, но ничего подходящего не могли придумать.
