— Знайте, благородный юноша, что я такой же порядочный человек, как вы, и родители мои не хуже ваших. До сих пор я не хотел открывать вам, кто я, но теперь сделаю это, дабы рассеять ваши опасения. Родом я из Бургоса и ушел оттуда в приличной одежде, как и вы. Но в пути я поступил так, как советую вам: продал платье, когда оно не было мне надобно, а теперь, когда понадобилось, я не прочь обзавестись кое-чем на вырученные деньги и на те, что прихватил из дому. Хоть рвань на плечах, зато я при деньгах, на хлеб имею и идти легче, — на суму бедняка никто не польстится, он спокойно проходит по безлюдным местам, не боится ни грабителей, ни разбойников. Если вам угодно, продайте мне то, в чем сами теперь не нуждаетесь. И не думайте, будто я не могу заплатить, — деньги у меня есть. Я уже недалеко от Толедо, куда держу путь; мне хотелось бы скинуть с себя эту ветошь и войти в город прилично одетым.
Паренек развязал свой узел и вытащил ферреруэло[150], штаны, куртку с откидными рукавами, две рубашки и пару шелковых чулок — все было точно на меня. Сторговались мы на сотне реалов. Больше эти вещи не стоили, — они, правда, были не поношенные, но из грубого сукна.
Немного приоткрыв мой сверток, я принялся извлекать оттуда медяки. При виде мелких монет парень скривился от досады: ему-то хотелось избавиться от груза, а тут его опять нагружают. Но он утешился мыслью, что ноша все же будет легче прежней и при любых обстоятельствах полезней. На том мы распрощались: он отправился искать удачи, а я в тот же вечер, хоть и поздно, вошел в Толедо.
ГЛАВА VIII
о том, как Гусман де Альфараче, одевшись щеголем, затеял в Толедо любовные шашни с двумя дамами. Он рассказывает о своих встречах с этими дамами и об их проделках, а также о том, что случилось с ним в Малагоне[151]
В народе говорят: мартышку хоть в шелк нарядить, а все ей мартышкою быть. Истина сия неоспорима и не знает исключений. Можешь сменить свою бедную одежду на самую роскошную, но богатым облачением никого не обманешь, лишь себя разоблачишь перед всем миром. Сегодня на брюхе шелк, завтра в брюхе щелк. Кто в поте лица не трудится, тот непременно в грязь скатится, как ты увидишь дальше.
Утром я перво-наперво обзавелся кафтаном, башмаками и шляпой. Плащ снес к портному и попросил заменить подкладку воротника шелком другого цвета. К куртке велел пришить новые пуговицы и вместо суконных откидных рукавов поставить другие, из добротного шелка. За небольшие деньги все стало неузнаваемым, и теперь я уже не боялся, что за грехи мои или по злосчастью могу угодить в западню и поплатиться за прошлое и за настоящее; ведь разыскивая того паренька и заметив на мне его платье, меня, чего доброго, могли обвинить в убийстве с целью грабежа и потребовать к ответу.
Два дня я бродил по городу и пытался разузнать, где находятся навербованные отряды. Никто не мог точно указать. Все мои поиски были тщетны. Убедившись в этом, я старался выходить на улицу пореже и лишь вечером, а также трех дней подряд не ночевал в одной гостинице, чтобы меня не выследили. Но однажды проходил я по Сокодоверу[152], куда заглядывал изредка и с опаской, и навстречу мне попался какой-то столичный франт верхом на муле, да такой разряженный, что меня зависть взяла.
На нем были лиловые бархатные панталоны с длинными прорезями, подбитые серебристым шелком. Кафтан из золотой парчи, замшевый колет с щегольским миланским галуном чуть не в три пальца шириной. Шляпа — одно загляденье, вся вышитая, с нарядными перьями, отороченная золотом с черной эмалью. Из дорожного мешка за седлом выглядывал уголок плаща из плотного лилового сукна, обшитый таким же галуном, как на колете и панталонах.
Я загорелся желанием принарядиться не хуже его, а денежки мои, нажитые отнюдь не в поте лица, казалось, так и поддразнивали меня, звеня в кошельке. Сердце мое этого не стерпело. «Добро, — сказал я им, — коль вам угодно сплясать, я не прочь подыграть; а не захотите поладить со мной, так и я не захочу таскать вас на себе. Будет исполнено и ваше желание и мое, и чем скорей, тем лучше».
