— Мне не позволит Людмила Марковна!… — проговорила, побледнев, девушка.
— А я документа не дам!
— Вы же обещали, Владимир Дмитриевич?
— Так что же? Даром я не обещал отпустить и не отпущу: заплати! Вот цена твоего выкупа: три представления! У меня три трагедии отложены и не могут идти из-за того, что нет актерки. Сыграешь их — иди, куда хочешь! Кажется, цена невелика… Без запроса, а? — пошутил Пентауров, видя, что Леня молчит и стоит, уронив руки. — Вольную я, как обещал, напишу завтра же… — продолжал он. — Это чтоб вы с maman были спокойны. Но на руки получишь ее только после трех представлений. Это решено и подписано!
— А если Людмила Марковна не согласится?
Пентауров развел руками.
— Тогда и я не соглашусь! Как угодно-с. Тут я помочь ничем не могу. Это уж твое дело, поговори с ней, урезонь! Я от этого отказываюсь! Она мне мать… но, — он постучал себя по лбу с жестом, чрезвычайно похожим на тот, что недавно проделала Людмила Марковна, — у нее тут… Ну ты сама понимаешь, что у нее тут!… По рукам, значит, а?
— По рукам… — тихо ответила Леня, протягивая свою руку навстречу пентауровской.
Тот заключил ее в объятия.
— Вот и чудесно, вот и превосходно! — восклицал он в полном восторге. — И делу конец! Мы тебя поотшлифуем еще, блеску этого придадим, выразительности… того, словом! Есть у тебя кое-какие недочетики, есть, ну, да мы с Белявкой с ними справимся! Все трагедии мои пойдут! Что это будет?! — Пентауров весь сиял и, что шарик ртути, катался по комнате, то потирая руки, то всплескивая ими. — Не завтра, а сегодня же пишу вольную. Лошадей вели подавать!
— Людмила Марковна еще не проснулась… Она хотела повидать вас до отъезда!
— А зачем? Нет, нет, нет. Я рад, я счастлив, у меня душа парит, а она опять начнет об этом… о покойниках!… Я еду! Скажи, что спешил в город писать документ тебе и потому не дождался ее. Ну, моя Эсмеральда, моя прелесть, моя птичка, до свидания! — Он послал Лене несколько воздушных поцелуев и побежал к лестнице. На середине ее он остановился, повернулся к провожавшей его девушке и погрозил ей пальцем: — Завтра жду от тебя письма с согласием!
И, не дожидаясь ответа, поспешил вниз.
Дело у Нюрочки Груниной с Курденко, несмотря на самые пламенные желания ее ускорить его, не подвигалось вперед ни на волос.
А между тем до нее стали доходить слухи, что Курденко серьезно ухаживает за одной из самых богатых невест города и считается там чуть ли не женихом.
Нюрочка была девица расчетливая и даром время тратить не хотела, а так как у нее имелись другие возможности, то она и решила разузнать все подробно о гусаре и о его намерениях относительно нее.
Выполнить это было трудно, и потому Нюрочка обратилась за советом и помощью к Клавдии Алексеевне. Та, разумеется, приняла откровение Нюрочки близко к сердцу и сейчас же указала как на особенно пригодного для этой задачи человека — на Штучкина.
Нюрочка поморщилась.
— Н-ну?… — протянула она. — Тут нужно бы какого-нибудь тонкого человека!
— Дорогая моя, он тонок! Он чрезвычайно тонок! Он настоящий дипломат! — уверяла Клавдия Алексеевна. — Вид у него суровый, мрачный — да, это правда, но душа пренежная; я хорошо его знаю! Он с удовольствием сделает!
— Но я не хочу, чтобы он даже подозревал, для кого будет узнавать! — сказала Нюрочка.
— Ах, разумеется же, кто же ему это скажет?! — воскликнула Клавдия Алексеевна. — Я с ним дружна, я попрошу его, для меня будто бы, встретиться с Курденко и выпытать у него, в кого он влюблен и какие у него планы насчет женитьбы. Это так просто!
— Совсем непросто! — возразила Нюрочка. — Курденко прехитрый, увернется у него, как угорь…
— Тогда вот что!… — Клавдия Алексеевна подумала и затем нагнулась к собеседнице и прошептала: — Я его попрошу Курденко подпоить. А?
— Да, это лучше!
— И прекрасно! Так я сейчас же и в поход, времени терять нечего!
Клавдия Алексеевна принялась поспешно надевать перед зеркалом шляпу.
На ее счастье тот, кого она искала, встретился ей у только что устроенного тогда общественного сада.
Штучкин стоял у входа, расставив ноги и поднеся, словно для поцелуя, набалдашник трости ко рту, с сосредоточенным видом глядел на плотников, мастеривших в саду перила и скамейки.
