Однако он быстро справился с собой и прежним тоном осведомился:
— Каких высот еще достигли? Интересно ведь.
— Высот? По воздуху летаем на самолетах.
— Самолет — эта такая деталь в ткацком станке.
— Нет, это такой аппарат с мотором и крыльями. Бывают большие, бывают маленькие…
А вот революций и социальных устройств решено было не касаться. Обвинят в попытке свержения существующего строя да сошлют куда-нибудь… Всё равно, при обычном ходе вещей произойдет всё весьма нескоро, никто из здешних обитателей не доживет.
Интересно, верит ли гусар сказанному или только делает вид в надежде на благосклонность? Мужчины просто так помогать не станут…
— Да, — вдруг вспомнил Раковский, извлекая какие-то бумаги. — Здесь сказано, что вы — уроженка австрийской части Польши. Потом оказались в Италии, откуда бежали от корсиканца. Павел Никитич выписал. Мало ли? А про будущее никому не говорите. Не надо.
Сам же подумал: ну какая из девушки полячка? Черты ее лица говорят о принадлежности совсем к иной нации. Ее бы лучше за итальянку или испанку выдать. Но там хоть немного язык знать надо. Путешествовали некоторые по Италии, на слух различат, на каком говорят. Придется пока так…
— Ну-с, что скажешь? — Павел Никитич взглянул на Санька с интересом. — Всё еще будешь утверждать, что прибыл из будущего?
Неделя в арестантской поневоле заставила парня несколько присмиреть. Можно сколько угодно считать себя правым, но очень ли это поможет, если власть имущие решат иначе? Батоги ли, каторга, и доказывай, что ты не верблюд. Зато сидение и страх перед грядущим прибавляют здравого смысла.
Тяжелый вздох, который по желанию можно было бы признать за что угодно. Например, за согласие. Или за возражение.
— Документов нет. Может, ты беглый? Кто тебя знает?
— Ни откуда я не бежал.
— Ни от кого? — уточнил губернатор.
Дел без того невпроворот, а тут еще приходится заниматься откровенной ерундой! Пусть Каверин не был человеком суровым, если бы не просьба племянника, он наверняка просто упек бы молодца за бродяжничество. Но Раковский перед отъездом просил быть к задержанному снисходительным, если доказанной вины нет, то отпустить на все четыре стороны. Мало ли кто шляется по Руси? Одним больше, одним меньше.
— Не крепостной я, — как можно тверже ответил Санек.
Тут без возражений никуда. Иначе сразу превратишься в бесправного парию, и тогда вскарабкаться на самый верх нынешней социальной лестницы станет почти невозможно.
— Допустим. Чем же ты занимался?
Санек едва не буркнул, что был сисадмином, однако успел прикусить язык. Тут даже слово такое неизвестно. Прикинешься купцом — возникнет вопрос, где и чем торговал. Поймают даже не на отсутствии документов — на незнании цен. И так во всем. Даже странно, здесь, в далеком прошлом, человек тоже оставляет какие-то следы, с кем-то связан, что-то делает, и какие-то события фиксируются в бумагах.
— По-разному. Был приказчиком, — вспомнилось Сане словечко. — Да и…
— Что? Допустим, отпущу я тебя. Со шпионами ты не связан. Куда пойдешь?
Действительно — куда? Жилья нет, денег даже на первое время тоже, продать нечего… Пришлось пожалеть, что вместо часов пользовался мобильником. Наверняка какая-нибудь китайская штамповка и та ушла бы за неплохую сумму. Как-то не так всё представлялось по прочитанным книгам. Если бы сообразить сразу, можно было бы иностранцем прикинуться. Английский язык известен. Мол, документы украли. Но что теперь-то? Уже не проедет.
Не милостыню же просить?
— Не знаю, — откровенно признался Санек. — Но я знаю грамоту, может, есть где должность?
— Грамоту? Ладно, попробуем. Вот тебе лист, пиши, — писаря всегда нужны. Всё при деле.
Перо оказалось вещью на редкость неудобной, а чернила — жидкостью коварной, норовящей расплескаться кляксами. Да и без них писать от руки Санек не привык. Вот если бы имелась клавиатура или хотя бы пишущая машинка! Вроде несколько предложений, а труд какой!
— Да… — протянул Каверин, осматривая измаранный лист. — Почерк… В писаря не годишься. Вдобавок сплошные ошибки.
Санек лишь сейчас вспомнил о всяких ятях, бывших в ходу до революции. Знать бы, куда их вставлять!
