Жив долго приходил в себя. Ни с кем разговаривать не мог, даже смотреть ни на кого не хотелось. Только отцовское лицо пред глазами. Воспаленное, помолодевшее, горящее… да слова: «Ты верный… тебе верю… ты верный… верю!» Там, в тереме не было времени прислушиваться к ним, осмысливать, в суть их вникать. А теперь вот накатило. Да так, будто не ночь кромешная, и не явь, будто злобная и игривая Мара тешится с ним, бросая из морока в морок. Только отцовский лик исчезнет, как ненавистью лютой загораются глаза страшные Кея… покойного Кея. Сам, небось, уже в царстве теней, в вырии. А глазами жжет, сверлит насквозь, словно опять грозит… Жив встряхивал головой, пуще прежнего стискивал зубы. «Ты верный… тебе верю… верю!» Стоило затихнуть истовому голосу Великого князя, и в уши врывался звон мечей, гул, гром, ругань и ор сечи. Память, послушная губительнице людей Маре, проигрывала долгий день заново. И некуда было бежать от нее.
Скил давно ушел от мачты, сидел где-то на скамье, греб со всеми вместе — молчаливо и упорно, не обращая внимания на боль в пронзенном плече, обмотанном грубой мешковиной. Тихо, еле слышно плескала под веслами вода черная. Низкие тучи хоронили за собой далекий зимний месяц.
И не было никакой погони.
Терпеть муку не хватало больше сил. Жив приподнялся, опираясь спиной о гладкую мачту. Побрел меж гребцами к носу. Там вглядывался во тьму Свенд. Пальцы на обеих руках у него были разбиты, весла такими не удержать. Но и в трюм Свенд не шел, что трюм, что темница — насиделся, наверное, вдосталь. Жив кивнул ему молча.
Свенд чуть шевельнул обвисшими светлыми. усами, улыбнулся.
— Ну и куда теперь? — спросил тихо.
— У нас одна дорога, на Скрытень! — пояснил Жив.
— А дальше?
Жив поглядел пристально в серые прищуренные глаза брата.
— А дальше нам пути нет. Не устоим там, бежать будет некуда!
Свенд помолчал немного, клоня голову, потом произнес раздумчиво:
— Прав был Дон — лучшее бегство это наступление… сейчас бы в палатах белых сидели, пировали бы, победу справляли… духа у нас не хватило, теперь в вечных беглецах будем.
И этот туда же, подумал Жив. Но промолчал. Не время споры разводить, утро их всех отрезвит. Он ободряюще улыбнулся Свенду, мол, не все еще потеряно. И побрел обратно, мешая явь с навью, отгоняя видения и призраков ночных. Надо было немного поспать, утром он должен быть свеж и бодр, он отвечает за каждого пошедшего за ним. Но не спалось. Слишком короток день был, вместивший в себя полжизни. Чересчур сильны путы Мары, которым стоит только поддаться… и прощай бытие земное! И еще что-то… Жив сдерживал себя, но внутренне-то, каким-то неведомым чутьем ощущал — не перебороть того, что в душе, что на сердце. И уплывали во мрак пылающие ненавистью глаза, бледное лицо, призраки и мороки. Она! Только она везде и повсюду, а главное, внутри него! И не сможет он уснуть сегодня, в эту странную и страшную ночь.
— Была — не была!
Жив проверил мечи на ремнях. Невольно прижал ладонью к груди горящей мешочек с материным пеплом и свят-оберег. Благо панциря нет, шелома — они в трюмах, без них полегче будет. Он опробовал канат рукой.
И недолго думая, перевалился за борт. До ближнего струга саженей пятьдесят, может, побольше, не расстояние. Только вот водица зимняя не подарок для изможденного в сечах тела. Ну и пусть! Жив проворно перебирал руками канат — попробуй в эдакой тьмище выпусти вервь из ладоней, мигом сгинешь в пропасти черной.
Скил глядел сверху. Он все понял. Но весла не бросил, не порушил строя гребного. Далеко до Скрытня, ох, далеко!
— Господи!
Яра всплеснула руками, когда перед ней выросла огромная, темная в ночи фигура. Она сразу узнала его — мокрый, взъерошенный, холодный будто с мороза. Жив!
— Я свершил это, — произнес он одними губами.
И она поняла. Теперь время! Теперь он имеет на нее полное право… а она на него.
— Я ждала тебя, любимый!
Верхняя палуба на корме была пуста. Где-то вдалеке, снаружи, за тонкой завесой убогого шатра тяжело и натужно дышали гребцы. Недвижной тенью маячил рулевой. Но все они были бесконечно далеко. Жив видел и слышал только ее, свою любимую, желанную.
