Дикий беззлобно улыбался Чуду прямо в лицо. И не наваливался, не давил всем телом. А просто сидел рядом на травке и придерживал рукой.
— Позор! Слабак! — орали вой, не сдерживая себя.
— Обабился, Чуд! Гнать его из дружины!
Хотт молча махнул сразу троим. Они стояли наготове, безоружные, но сильные, цепкие, ловкие как барсы. Вой бросились на дикого одновременно, хватая за руки, за ноги, высвобождая беспомощного Чуда. Да и тот, только почувствовав свободу, ухватился обеими руками за кисть, рванул ее под себя… Ничего, с таким бойцом непозорно и вчетвером бороться!
Но и на этот раз никакой борьбы не получилось. Дикий вскочил на ноги, стряхнул с себя насевших
— покатились они по зеленой траве, будто под горку. Поднялись не сразу — ошарашенные и шатающиеся. Но тут же изготовились, пригнулись, выставили вперед руки и двинулись разом на обидчика.
— Чего стоите?! — разозлился Хотт-сторукий. И еще шестеро побросали мечи и шеломы, скинули плащи тяжелые. Добрый десяток отборных витязей налетел, навалился на великана Зиву, сбил его с ног, скрыл под собой.
Не выдержал и Олен, спрыгнул с вороного, отшвырнул меч, ввязался в драку, сиганул в шевелящуюся кучу. И первым вылетел из нее.
— Бей! Дави!! Ломай его!!! — вопили на все лады десятки глоток.
Но бил дикий. Борцы вылетали из кучи один за другим, падали на траву, кубарем катились по ней. Наконец, весь бьющийся, шевелящийся клубок вдруг поднялся, застыл, вздрогнул… и рассыпался. Одним нечеловеческим движением, одним махом Зива стряхнул с себя воев. И тут же дюжина других, уже без окриков, без приказов, в слепой ярости бросилась на него. Подымались, приходили в себя и кидались в драку и первые. Почти три десятка дружинников пытались обороть дикого горяка. Но ничего не выходило. Тот расшвыривал их, опрокидывал, валил с ног, не ломая при этом, не калеча, не вышибая зубов и челюстей.
Хотту такое побоище не доставляло радости. Он стоял, поглаживал высохшую руку, скрипел зубами. Поглядывал на оборванца. Тот сидел на краю полянки, зачарованно созерцал происходящее. Хотт махнул ему.
— Ко мне!
Оборванец испугался, подбежал не сразу. Склонил голову.
А на вытоптанной траве творилось невообразимое. Уже и те, кто был недавним зрителем, принимали участие в жуткой, немыслимой кутерьме: азарт дерущихся перешел все границы, со стороны казалось, что это не люди, а офомная стая диких зверей, разъяренных волков терзает здоровенного медведя… и не может ничего с ним поделать.
— Хватит! — прошипел Хотт. — Останови его! Парень кивнул торопливо, сам кинулся в гущу. Получил несколько оплеух, затрещин, зуботычин. Но все ж добрался до немого. Шепнул тому что-то, отбежал… И дикий замер посреди поляны. Его сразу скрутили, заломали руки за спину, поставили на колени. А потом подволокли к сотнику. Шустрый Олен набросил немому петлю на шею.
Хотт поднял руку вверх, призывая к молчанию.
— Все, браты! — выкрикнул он, когда вокруг стихло. — Поразмялись немного, хватит! Готовьтесь, завтра поутру отплываем!
Вой загудели — восторженно, гулко. Хорош всем Скрытень, братская могила их товарищей, а и домой тянет, нагулялись, нарыскались по морям — по горам.
— Ну как, — спросил его, когда гул затих, Олен, — берем с собой немого?
— Обоих берем, — решил Хотт. Поднял за подбородок опущенную голову Зивы, который все еще стоял на коленях перед ним, заглянул в серые глаза — не было в них ни обиды, ни злости, а была одна простота и покорность. — Берем!
Олен цепче ухватился за веревку, потянул на себя, затягивая петлю. Сказал задумчиво:
— Надо бы ему ноги сковать. Ведь глупый совсем, убежит по дурости от счастья своего?
— Скуй, — согласился Хотт-сторукий, — такому молодцу цепь не в тягость будет. А того не трожь, он и так еле стоит, доходяга.
Скил обиделся, насупился, отошел подальше. Тогда Олен обернулся, посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто кроме немого их не слышит, тихо проговорил:
— Может, и не след тебе возвращаться-то, а, Хотт? Сам знаешь, князь скор на расправу… Несдобровать тебе.
— Знаю, — обрубил сотник.
— А знаешь, так можем и уйти подальше, за столпы, или еще куда, земли хватит. Головы зато сбережем…
