— А Кею передай: дюжину стругов берет пусть, Олена с тысячью-тьмой его — да на Скрытень! Две недели ему на все-про все, чтоб ни семя измены на развод. Не исполнит в срок, обоих повесить! И вот еще… сына моего. Жива, смертным боем не бить, чтоб целым-здоровым сюда, сам говорить с ним буду, понял?!
— Не сын он тебе, — поправил Строг, — а вор и изменник! Плод блуда дерзкого, про то все знают…
Договорить Строг не успел. Жилистая рука сдавила его горло — глаза из орбит полезли.
— Еще услышу такое, — прошипел в лицо боярину Крон, — сам придушу! А теперь ступай, исполняй!
Отпустил горло.
Строг задышал часто и тяжко, как рыба, выброшенная на берег. Не ожидал такой яри от князя, не ожидал, еще в себя не пришел, а ручища будто когти орлиные. Думал, зол он на Реиного приблудыша, думал медом ляжет слово его на душу князюшке. А получилось наоборот.
— Ступай, что стоишь! И помни: сына моего — ко мне, ще б я ни был: здесь, в палатах, в походе, еще где-Строг склонился. А сам подумал: еще где? на том свете, вот где — туда и сынка! один другого стоят!
Но ничего не сказал. Вышел.
Своих убитых собирали с рассвета. К полудню на каменистом склоне лежало пятьдесят шесть бездыханных тел. Девятерых так и не нашли, наверное, сгинули в пучине морской.
Жив ходил меж убитых, долго всматривался в искаженные болью и смертью лица, хмурился. Он не спал всю ночь. Сколько пролито крови, русской, родной… ничем не возместить ее! Горе! Но иначе было нельзя, иначе они бы все лежали сейчас вот здесь, и дикие звери и птицы рвали бы их тела, Крон с давних пор запретил хоронить изменников. А они, по Кроновым законам, все изменники. Боль не отпускала сердце княжича.
Ворон страдал меньше, ему хватало хлопот.
— Шевелись, ребята, шевелись! — покрикивал он.
Сам следил, как пленные сволакивали трупы своих к расщелине, отправляли их в последний путь, заваливали каменьями. И как не следить, трупов на острове не должно было быть, иначе хвори, иначе смерть повальная — это дело серьезное. А как его закончили, сам же на пару с побитьм и опухшим от синяков Овилом, согнал пленных на склон, выстроил.
— Ваша работа! — сказал им Жив, указывая на тела мертвые.
Пленные напряглись, сгрудились — видно, пришла пора ответ держать. Но княжич рассудил по-другому.
— Вас тут сто семьдесят шесть душ. Больше, чем наших полегло. Только не знаю, сможете ли и большим числом заменить их, а?!
Поначалу растерялись. Притихли.
Потом один крикнул сипло:
— Заменим!
— Отработаем, отслужим! — добавил другой. Прочие закивали, загудели. Жив поглядел исподлобья.
— Ну, а желающих послужить батюшке моему нет ли среди вас?!
И снова ответили не сразу. Думали. Для руса князя сменить, не переобуться — дело чести и совести. Да, видно, правда была за княжичем. За ночь о нем узнали больше, чем за всю жизнь предыдущую, и не назвали б уже изменником-вором. Душа у руса чуткая.
И все же шестеро вышли вперед.
— Отработать — отработаем. Но супротив Крона не пойдем, присягу давали. Нам слово дороже!
— Присягу Державе давали, а не батюшке! — поправил их Жив. — Но коли не с нами, сидеть вам в порубе!
— Посидим! — согласился говоривший, худой безбородый вой.
Всех шестерых увели. Остальным Жив приказал идти вглубь Скрытая — валить деревья, краду готовить. К ночи души усопших воев и дев должны с языками пламени и дьмом черным на небо уйти. А там за работу, новые крепи ладить, к отпору готовиться. Жаль Яру ладушку, до острой боли сердечной жаль, но во второй раз бросить люд, верящий в него, нельзя. Да и с Вороном потолковать есть о чем, не все ж за крепями прятаться — хочешь не хочешь, а признаться надо: прав был Дон, зайцем всю жизнь не проживешь.
Сам Дон так и не сошел на берег. Вытребовал себе десятерых умельцев и чинил-налаживал поврежденные струги. Теперь таковых было целых три — разбитые, покореженные, не готовые к выходу в открытое море, но все же корабли.
— Ты на суше хозяином будешь… покуда, а я на море, — заявил старший брат, едва придя в себя от ран и увечий.
Видно, боги хранили его, другой от сотой части мук, выпавших на долю Дона, давно б скончался. А полуседой княжич только приговаривал:
