Распутин как в воду смотрел: все закончилось кровавым 9 января 1905 года… Гапона Григорий Ефимович больше никогда не встречал, но слышал о его «подвигах», дурной славе и печальном конце священника. А вот Озеров еще неоднократно появлялся в квартире у Распутина. Профессора интересовало мнение Григория Ефимовича по многим насущным проблемам: от оценки того или иного политического деятеля до рекомендации о возможности вложения собственных средств в акции того или иного перспективно развивающегося предприятия. К советам Распутина Озеров прислушивался (и, как правило, не прогадывал), в его переписке с коллегами и друзьями постоянно проскальзывали фразы: «старец сказал, что…», «Распутин считает так…», «отец Григорий не рекомендует…».
В 1909 году Озерова выдвинули — от Петербургской академии наук и российских университетов — в члены Государственного совета. Он дал согласие занять этот ответственный пост лишь после многочасовой беседы с Распутиным.
— Эх, Ваня, — вздыхал Григорий Ефимович, — счастливый ты, братец мой, людям можешь послужить… Так служи! Понял? Уяснил?
…Поздний вечер, в комнате Распутина тишина. Григорий Ефимович сидит за небольшим столом, читая по складам Библию. Неожиданно дверь распахивается, и перед удивленным Распутиным предстает закутанная во всевозможные платки маленькая старушка. В ее руках огромный посох, за плечами потертый сидор.
— Здравствуй, милый, — старушка кланяется и крестится, — здравствуй, касатик. Здравствуй, мой дорогой.
— Здравствуй, мать, — оправившись от неожиданности, произносит Распутин.
Не давая Григорию раскрыть рот, старушка говорит торопливо и без остановки:
— Ой, милый! А я ведь к тебе, к тебе, касатик. Матрена я, Васьковы мы, из Архангельска города, может, слыхал? Горе у меня, касатик, ох, горе… Сыночка-то мово младшого, единственного, кормильца мово дорогого, в участок свели… А за что? Бают, что лошадь у Ивана Кузьмича, соседа нашего, увел. Врут, врут изверги, уж они мужа моего извели, старших сынов на каторге сгноили, тапере-ча за младшенького, Митиньку, взялись, супостаты. Чтоб им ни дна, ни покрышки… Аспиды…
Распутину с трудом удалось вклиниться в поток слов Матрены:
— А от меня-то ты, мать, чего хочешь?
— Как чего, касатик? Помоги! Народ байт, что ты можешь все, все знаешь, все наперед видишь…
Сделай так, чтобы сыночка моего, Митиньку, ос-лободили…
— Да что ты говоришь, матушка, как же я его…
— О, мила-а-ай, — Матрена залилась слезами, — знать, не увижу я своего младшенького, не увижу-у-у…
Дело начинало приобретать неприятный оборот. Григорий Ефимович не знал, как успокоить старушку, а уж тем более не знал, как помочь ее непутевому сыну.
— Ты вот что, мать, — Распутин ласково провел ладонью по голове Матрены, — ты вот что… отправляйся домой. А я, я молиться буду. Не верю я, на тебя глядючи, что сын твой — конокрад, не верю.
Теперь уже нежданной гостье пришлось удивляться: как, одними молитвами?
— Да, да, — словно читая ее мысли, кивал головой Григорий Ефимович, — одной молитвой. А ты, если сможешь, приезжай через месяц. Посмотрим, что получится…
Но Распутину не пришлось ждать целый месяц. Уже буквально дней через пятнадцать, примерно в то же самое время, дверь вновь с треском распахнулась, и Григорий увидел на пороге свою старую знакомую — Матрену. Она была не одна, с ней пришел и долговязый парень, очень похожий лицом на мать: те же льняные волосы, васильковые глаза и нос картошкой. Только молчаливый — не в мать.
— Здравствуй, милый, — уже по голосу чувствовалось, что Матрену прямо-таки распирало от радости, — вот, вместе с сынком пришли, поблагодарить. Знать, сильна твоя молитва, батюшка. Митиньку мово освободили.
— Рад за вас, — Григорий подошел к Матрене и Дмитрию.
— Поклонись, Митинька, поклонись батюшке. Он тебе помог, он мне сказал, что ты не виновен. Он верил в это.
Сын Матрены низко поклонился.
Распутин перекрестил его и мать:
— Все в Его руках…
Что на самом деле произошло, так и осталось тайной…
Благодаря отцу Феофану Григорий Ефимович близко знакомится с графиней Софьей Сергеевной Игнатьевой (урожденной княгиней Мещерской). Графиня проживала на Французской набережной в тиши многочисленных посольских особняков, где Нева «щедро обливала окна прохладной синевой, где из Летнего сада доносило благотворный шум отцветающей зелени…».
