Туалет Богуслава состоял из поношенного коричневого фрака, черного атласного исподнего платья, белого шелкового камзола и плисовых сапогов; волосы его не были завиты, что он весьма редко пропускал; но просто были расчесаны гребенкой и слегка припудрены. Выражение лица его было весьма озабоченное; по приглашению хозяйки он сел в креслы подле дивана, на котором она заняла себе место.
— Надеюсь, — сказала Мирославцева, — что посещение почтенного соседа я должна отнести к старой памяти его к покойному моему мужу: итак, мне остается благодарить вас.
— Очень помню, очень помню его, — отвечал рассеянно Богуслав, — счастливое было время; мы оба были еще молоды… Ведь мы почти с ребячества друзьями были, хотя он и гораздо был меня помоложе.
— О да, — сказала добродушно хозяйка, — муж мой умер тридцати двух лет.
— Как жалею я, видит бог, как жалею, когда подумаю: так ли бы он мог вас оставить…
— Покой и благословение усопшим! — прервала громко Мирославцева величественная наружность ее сделалась важною, лицо вспыхнуло негодованием. Я никогда не роптала на моего мужа — память об нем есть память моего счастия; пощадите меня!
— Верю, матушка, Анна Прокофьевна, — сказал Богуслав, увлеченный предначертанным заранее планом объяснения, — что счастие ваше похоронено вместе с ним; я помню старую жизнь в Семипалатском; о, я помню ее! Какое устроенное имение, какой избыток!..
— Я вижу, что мы не поймем один другого, — снова прервала Мирославцева, — слово счастие не имеет характера; характер человека определяет смысл его счастия. Надеюсь, что великодушный сосед уважит желание мое не касаться без должного почтения до памяти, столь до меня священной. Говоря с язычником о предмете его святыни, благородно будет не дозволить себе неосторожного слова, которое может ему показаться богохулением. — Она умолкла; на глазах ее блеснули слезы.
Богуслав заметно смешался. Он долго не находил слов; молча вынул он табакерку, обтер ее платком, долго стучал пальцами по крышке и наконец, понюхав табаку, поднял взор на хозяйку.
— Анна Прокофьевна, — начал он, — вы меня простите, я приехал к вам с объяснением: до меня дошли слухи о моем сыне… вы сами мать… вы извините отцу.
— В чем дело? — сказала Мирославцева отрывисто, видя, что он остановился.
— Говорят, что этот повеса, — продолжал старик, — просит руки вашей любезной дочери… Лестно было бы для меня иметь такую прекрасную невестку; но посудите, прилично ли ему… то есть: не разоряет ли он себя… то есть: может ли он располагать собой без моего согласия!.. А мое мнение такое, что счастия в женитьбе не может быть, если партия не ровная. Каково будет жене думать, что она живет на счет своего мужа; каково мужу представить себе, что он бы мог, женившись на ровне, устроить детям состояние, которого лишил их добровольно! Не может быть благословения божия неравному браку!.. Итак, я приехал просить вас уважить права мои над сыном и не заставить меня сойти безвременно в могилу; я объявляю торжественно, что не могу дозволить ему жениться на вашей дочери, — буде же он женится, то прокляну его и в полгода промотаю все имение, а ему не дам ни куска хлеба, в этом свидетельствуюсь богом!
Богуслав замолчал; он побагровел от напряжения, с каким говорил. Все мускулы его были в движении, колени шатались; он обтирал пот, выступивший на лбу. Мирославцева глядела на него холодно; открытое, благородное лицо ее, сохранившее свежесть прежней красоты, было важно, на устах мелькала полуулыбка, какою великодушие отвечает врагу, недостойному мщения.
— Я выслушала вас не перебивая, господин Богуслав, — сказала она, — я хотела испытать: как далеко дерзость позволяет себе выступать за пределы приличия. Лета ваши дают вам право на снисхождение, и я охотно извиняю вам. Объясните мне однако же, прошу вас, цель вашего разговора: вы хотите, чтоб я уважила права ваши над сыном; значит ли это просто: чтоб ему было отказано, в случае, если будет искать руки моей дочери? Только ли это вы желали сказать?
— Я уже имел честь доложить вам, — отвечал старик заикаясь, — что за честь бы поставил…
