— Черт побери, Люсинда, вернитесь!
Пришпорив лошадь, он поскакал за девушкой, но нагнал только тогда, когда она уже подбежала к калитке сада.
Соскочив с коня, он обхватил ее рукой за талию и остановил прежде, чем она смогла сделать совершенно безумный шаг.
— Вам нельзя идти туда.
— Я должна. Это мой дом. Все, что у меня есть…
— В этом мире нет ничего дороже жизни, Люсинда. Вы слышите? Ничего! Посмотрите на этот дом. Там настоящее пекло. Вы моментально превратитесь в пепел, как только переступите через порог.
— О Боже мой!
Отчаянно рыдая, она повернулась и уткнулась лицом в его рубашку.
Минуты, в которые огонь уничтожал уютный домик Люсинды, показались Прескотту вечностью. Он стоял и смотрел, как красные языки пламени с треском прорвались через соломенную крышу, осветив все вокруг. Он вздрогнул и отвернул голову, когда взорвались окна, посылая во все стороны тысячи крошечных осколков. С болью в сердце он видел, как погибает ее маленький садик, и прекрасные цветы никнут, умирая от страшного жара. Боже, как ему хотелось облегчить ее боль, ее страдания!
Но понимая, что спасти дом невозможно, он только все крепче сжимал Люсинду в своих объятиях, нашептывая на ухо слова утешения и сострадания. Она больше не рвалась и не делала попыток освободиться, а наоборот, затихла в его сильных руках. В его объятиях — единственном убежище, которое осталось для нее в мире, — она оплакивала гибель самого дорогого, что у нее было.
Люсинда слышала, как, оглушительно треща, валятся балки с потолка, как разбиваются стекла, как гибнет ее дом и ее сад, но не оборачивалась.
И только когда улеглось бушующее пламя и стало слышно лишь потрескивание огня на угасающем пепле, она повернула голову. Но при виде своего сгоревшего дотла дома слезы опять появились на глазах Люсинды.
— О Боже, Прескотт.
— Ш-ш-ш, — сказал он, гладя ее по голове. — Все будет хорошо, дорогая. Все будет хорошо. Главное, вы живы и здоровы. Остальное не имеет значения.
— Но что я буду делать? Это был мой дом, мой единственный дом. Мне больше некуда идти.
— К черту, Люсинда, у вас есть второй дом.
— Где?
— В Рейвенс Лэйере, конечно. Вы можете переселиться и жить там.
— Жить там? — трагическая потеря своего дома казалась незначительной по сравнению с опасностью его предложения. — Я не могу этого сделать.
— Дорогая, в такую трудную минуту, как сейчас, семья должна объединять усилия. А так как я, по-видимому, единственный, кто остался из вашей семьи, мой долг позаботиться о вас.
— Но я не могу…
— К черту, можете. И будете жить в моем доме.
— Прескотт, вы не понимаете. Люди в деревне склонны…
— Сплетничать? Так предоставьте им такую возможность. Черт возьми, пусть себе сплетничают вдоволь. Мне все равно. Возможно, появится еще больше сплетен, если я оставлю вас здесь на произвол судьбы. Так или иначе, а разговоров о сегодняшнем происшествии будет и без того достаточно.
— Разговоров? О нас с вами?
— Нет, о том как возник этот пожар. У меня есть предчувствие, что это произошло совсем не случайно.
— Но кто мог умышленно поджечь мой дом? У меня нет врагов.
— Зато после сегодняшнего вечера они есть у меня.
— Эмерсон?
— А кто же еще?
— О нет, Прескотт. Я его ненавижу и не доверяю, но не могу поверить, что он пошел на такое. К тому же, как он мог это сделать? Он был далеко от моего дома, когда тот загорелся. Он был в Сент Кеверне со своей любовницей.
— Тогда, должно быть, это кто-нибудь другой сделал. Я совершенно уверен, что ваш дом, Люсинда, подожгли.
Люсинда тоже была совершенно уверена, что не оставила горящего огня в печи, когда уходила. Но даже если и оставила, он угас бы сам по себе, как это бывало раньше.
— Ну, пойдемте домой, — сказал Прескотт и, нежно обняв за талию, повел ее к лошади. — Мы можем прийти сюда утром и посмотреть, может что-нибудь осталось.
— Ничего не осталось, — тихо сказала она, в последний раз взглянув на обгоревшие развалины дома. — Все сгорело. Все.
